Но бежать ему пришлось не больше половины пути. Впереди послышались крики, лай собак, мелькание огней. Громкие голоса повторяли его имя – это Тюра и Горм, обнаружив, что младшего сына нет дома, послали челядь его искать.

Когда его наконец привели домой, Харальд не мог ответить на вопрос, что делал в темном лесу. Гунн оказалась уже там, сидела с женщинами у очага, пряла шерсть осенней стрижки и была не менее других встревожена исчезновением младшего из братьев. Он хотел сказать, что пошел за ней – и не мог. Хотел спросить у Гунн, правда ли она ходила этим вечером в лес – и не мог, будто забыл все слова или язык онемел. В конце концов его уложили спать, так и не добившись ответа.

* * *

Набегавшись и замерзнув, Харальд заснул сразу. А во сне опять очутился в лесу, но теперь это был другой лес – летний, светлый, приветливый. Кругом волновались цветущие травы, на ласковом ветерке шумели деревья, под ногами краснела спелая земляника. Навстречу ему вышла молодая женщина с распущенными волосами – чем-то она напоминала Гунн, и Харальд ничуть не испугался. Женщина подошла к нему, ласково улыбаясь, взяла за руку и куда-то повела.

Шли они недолго – во сне все происходит быстро. Не успел он оглянуться, как перед ними уже открылся домик – вросший в землю, с дерновой крышей, на которой пестрели цветы. Дверь была открыта, внутри заманчиво пылал огонь. Женщина подвела Харальда к двери и знаком предложила войти; без малейшего страха мальчик шагнул за порог… и вдруг провалился в яму.

Глядя вверх, на прямоугольник отдаленного света, он видел склонившуюся над ямой женщину: она уже не улыбалась. «Ты больше не будешь ходить в лес за твоей сестрой, – прозвучал холодный злой голос. – Ты забудешь обо всем, что видел. Ты не сможешь рассказать об этом, язык твой умрет, слова расползутся из памяти».

Вдруг лицо ее стало покрываться морщинами, нос заострился, глаза провалились – красавица стремительно превращалась в старуху, седую и уродливую. А потом кожа сползла с лица, обнажив череп – это был мертвец, но седые космы по-прежнему свисали вокруг пустых глазниц и оскаленных зубов. Харальд закричал и забился – точнее, попытался, охваченный невыразимым ужасом, но не смог шевельнуться, не смог издать ни звука, как это часто бывает во сне. Все мышцы и язык сковала неодолимая тяжесть, душу наполнила безнадежность. Он понял, что пропал, совсем пропал, погибает и нет никакого пути к спасению. А мертвец стал бросать в яму землю; она сыпалась Харальду на грудь, на лицо, он чувствовал возрастающую тяжесть и вместе с тем ясно ощущал, как с каждым мгновением все дальше от него уносится дневной свет, свежий воздух, свобода, жизнь. Земли все больше, она уже лежит на его груди и лице, он больше не может вдохнуть и лишь задерживает дыхание, но понимает, что надолго этого не хватит, что у него впереди лишь несколько мгновений жизни. Стены смыкались наверху, заслоняя последние лучи света. Груда земли на нем уже так велика, что никогда ему не хватит сил стряхнуть ее и встать. И ее все больше, больше… Он погребен навсегда. Прощай, свет, воздух, жизнь! Это конец… Удушье разошлось по телу…

И все погасло. Теперь он знал, как умирают.

Харальд проснулся с диким криком, обливаясь потом. Подскочил спавший рядом старший брат Кнут, проснулись хирдманы, прибежала их бывшая нянька Аса, потом позвали мать. Харальд сидел на постели и трясся всем телом, держась за горло, стучал зубами и не мог говорить. Его напоили отваром из цветков вереска, лепестков шиповника и земляничного листа, что успокаивает и помогает уснуть, завернули в одеяло, и сама Тюра сидела с ним всю ночь, держа на коленях и укачивая свое младшее дитя. Его уже обучали воинским искусствам, и с осенних пиров он первую зиму жил в дружинном покое, но для Тюры все еще оставался маленьким мальчиком.

Кое-как рассказать о своем сне он смог только утром, после того как его умыли наговоренной водой и повесили на шею палочку с защитными рунами. Но говорил Харальд с трудом, спотыкаясь на каждом слове, а о своей вечерней прогулке к стоячим камням не упомянул – он просто об этом не помнил. Даже вид обеспокоенной Гунн не пробудил воспоминаний о том, что пошел-то он в лес по ее следам. Даже когда Тюра предложила дочери применить свои умения и сделать для брата амулет, отгоняющий дурные сны, и Гунн охотно согласилась, Харальд не вспомнил, что сестра и была первой причиной всего.

Наступления следующего вечера он ждал с ужасом, твердо уверенный, что та женщина снова придет за ним и поведет в свой домик-ловушку. Он отказывался ложиться в постель, если мать не будет сидеть рядом и держать его за руку. Тогда Горм положил рядом с сыном свой собственный меч – нет лучше средства от злой ворожбы и плохих снов, а еще вырезал вязаную защитную руну над лежанкой сыновей.

Благодаря рунам, отцовскому мечу и заклятьям Харальд спал спокойно: страшная женщина больше к нему не приходила. Но до конца он так и не оправился, и хотя в целом его речь наладилась, небольшое заикание осталось на всю жизнь.

До лета все было спокойно. Может быть, Гунн еще не раз посещала Ульфинну, но Харальд больше не замечал ее отлучек. В середине лета за невестой пришел корабль, и Гунн уехала к своему жениху Эйрику.

А после ее отъезда словно пелена спала с памяти Харальда, и он разом вспомнил все: тайные прогулки сестры, свою погоню за ней по лесу, кружение старухи с факелом среди стоячих камней… И теперь он смог рассказать об этом матери. Тюра передала его слова отцу, и разгневанный Горм приказал хирдманам немедленно схватить Ульфинну, которая обучала неведомо чему его дочь и испортила сына.

Ради чести Гунн дело не стали предавать огласке, но ведьму поймали и утопили в море, надев на голову кожаный мешок. Жуткий сон про яму повторялся и после ее смерти, но очень редко, не каждый год.

Взрослея, Харальд все лучше понимал, какой страшной опасности подвергался и как ему повезло, что он отделался лишь небольшим заиканием. Иной раз доходили слухи, что Гунн и в Норвегии не оставила занятия колдовством и даже вроде бы обучалась у тамошних финнов, великих искусников по части чар. С годами за Гунн, матерью все возрастающего семейства, установилась слава сильной колдуньи. Теперь Харальд не сомневался, что перед замужеством она тайком бегала к Ульфинне ради чародейской науки, хоть это и не к лицу женщине высокого рода.

С тех детских лет в душе Харальда, сына Горма, навсегда поселилась брезгливая ненависть к ведьмам, злым чарам, коварным женщинам. Теперь это был уже не мальчик, а мужчина двадцати пяти лет, самый рослый в дружине, один из сильнейших бойцов, отважный и решительный, недоступный для детских страхов.

Но прошлое ожило в памяти, когда он совсем этого не ждал. Когда однажды он увидел Гуннхильд, дочь Олава, – рыжеволосую девушку, носившую то же имя, что и его старшая сестра-колдунья, тоже способную становиться то старой, то молодой…

– А я тебе еще раз говорю: надо отдать этих женщин! Это самое лучшее, что мы можем сделать!

Гуннхильд вздрогнула, сделала Бирте знак молчать и припала к щели в дощатой перегородке. Бирта, пятнадцатилетняя дочь хозяина дома, позвала ее в кладовую, чтобы показать вышивку на своем будущем свадебном платье. Дверь кладовой открывалась в «теплый покой», иначе грид; и едва девушки вошли, как в гриде появился сам хозяин, Торберн по прозвищу Сильный, а с ним и другие хёвдинги вика Хейдабьор. В другой раз Гуннхильд и не подумала бы подслушивать чужие разговоры, но сейчас замерла и насторожилась. Женщины, о которых шла – или могла идти – речь, была она сама и ее две ближайшие родственницы. Голос принадлежал Хрольфу по прозвищу Хитрый, крупнейшему в вике торговцу рабами.