Эта книга – мой слегка запоздалый ответ на вопрос, заданный той телеведущей в декабре 1999 г. Однако я должен сразу сказать, что, пытаясь определить, в каком столетии случилось больше перемен, чем в любом другом, я задал определенные параметры. Во-первых, я намеренно оставил двусмысленное, расплывчатое определение «перемены», чтобы оно охватывало максимальное число явлений, проявившихся в каждом столетии. Лишь в заключение я попытаюсь как-то распутать их и расположить на шкале. Во-вторых, я рассматриваю только десять столетий – тысячелетие, которое завершилось 2000 г. Я вовсе не собираюсь отрицать важность более ранних периодов: я просто хочу сосредоточиться в первую очередь на западной культуре. Я не хотел, чтобы эта книга превратилась просто в еще один перечень «поворотных точек» всемирной истории. В-третьих, эта книга посвящена переменам в культуре Запада, которая по большей части была создана странами, составлявшими в Средние века христианский мир. Я расширяю рамки исследования только в тех столетиях, в которых наследники пишущего латиницей мира добрались за океан. Таким образом, в этой книге «Запад» – не географическая единица, а расширяющаяся культурная сеть, зародившаяся в христианских королевствах средневековой Европы. Естественно, я не хочу принижать средневековые культуры, находившиеся вне Европы: эта книга о переменах, а не о том, «кто выше». Если бы я задал себе вопрос, в какой период произошли наибольшие изменения за всю историю вида Homo sapiens, в книге бы много говорилось об Африке. Если брать точкой отсчета последнее оледенение, то заметную роль сыграл бы Ближний Восток. Если бы я попытался составить график всех значительных взлетов и падений человеческой цивилизации, то нужно было бы учитывать такие факты, как использование инструментов, применение огня, изобретение колеса и лодки, развитие языка и религии. Но это другие истории, которые лежат вне рамок данной книги.

Эта книга не является трудом о всемирной истории; не является она и полной историей ряда стран или региона. Здесь не упоминаются многие величайшие события из истории наций – или упоминаются лишь вскользь. Некоторые вторжения, бесспорно, привели к значительным изменениям в жизни стран – например, завоевание Англии норманнами или прибытие коммодора Перри в Токийский залив в 1853 г. – но они все равно остаются сравнительно локальными событиями. Некоторые специфические географические элементы могут быть частью общей истории (например, итальянское Возрождение или Французская революция), но по большей части они находятся на периферии моего главного вопроса. Объединение Германии мало интересовало, скажем, португальцев, а норманнское вторжение в Англию не было важным для сицилийцев – они в это время сами отбивались от такого же норманнского вторжения. Точно так же, например, рабство в Америке и странах Карибского бассейна упоминается лишь в главе о XVII в. Все потому, что возрождение рабства состоялось на самой периферии тогдашнего Запада. Европейцы XVII в. непосредственно испытали на себе воздействие менее масштабной белой работорговли: сотни тысяч жителей Западной Европы были похищены берберскими пиратами и проданы в рабство в Северной Африке. Но даже это не подействовало на западную культуру так же сильно, как пять других значительных перемен, выбранных для этой главы. Возвращение рабства и многие национальные сражения, конечно, должны упоминаться в любом труде о мировой истории, но эта книга – не о мировой истории. Это синтез различных представлений о развитии Запада, выполненный с целью ответа на конкретный вопрос.

Главное значение придается именно ответу на вопрос, так что некоторым личностям и темам будет уделено значительно меньше внимания, чем в обычных книгах по истории. Друзья и коллеги спрашивали меня: «Как ты можешь игнорировать Леонардо да Винчи?» или «Как ты можешь не упоминать музыку?» Леонардо, конечно, был потрясающе талантливым человеком, но его технологические находки не оказали практически никакого влияния ни на кого при его жизни. Очень немногие читали его дневники, воплощать его изобретения тоже никто не стал. Единственным по-настоящему важным его наследием стали картины, но, если честно, я не могу сказать, что мой образ жизни сильно отличался бы от нынешнего, если бы один-два художника эпохи Возрождения вообще бы не родились. Если бы портреты не писал вообще никто, это уже, конечно, был бы другой вопрос, но влияние одного конкретного художника сравнительно мало́ по сравнению с влиянием, скажем, Лютера или Коперника. Что же касается музыки – она распространена во всех странах намного дольше, чем последнюю тысячу лет. Инструменты, мелодии и гармонии менялись, и можно даже сказать, что способность записывать музыку – это по-настоящему значительное изменение, но сочинение и исполнение музыки – это одно из неизменных занятий человечества, и оно более интересно своей повсеместной распространенностью, чем способностью менять жизнь окружающих.

Кажется очевидным, что самые важные изменения – те, которые выходят за пределы национальных границ, развлечений и духовных ценностей. Самые значительные изменения по силе воздействия выходят далеко за пределы своих отраслей. Ученый, который повлиял только на других ученых, в контексте этой книги будет малозначимым, равно как и историк, который повлиял только на наши представления о прошлом, или великий философ, чьи идеи повлияли лишь на других мыслителей. Один мой друг, который разбирается в философии намного лучше меня, сказал, что ему было очень странно читать книгу, в которой уделяется столько внимания Вольтеру и Руссо, но лишь походя упоминаются Юм и Кант, которых он считает намного более важными. Но, как он сам признает, это не книга об истории философии. Просто так случилось, что идеи Вольтера и Руссо непосредственно повлияли на политические представления XVIII в. Кант почти не упоминается по той же причине, по которой я почти ничего не сказал о Моцарте: его наследие не легло в основу ни одной из ключевых перемен, случившихся за последние три века. Парижские революционеры, штурмуя Бастилию в 1789 г., не требовали от аристократов подчинения кантовскому «категорическому императиву»; их лидеров вдохновлял общественный договор Руссо.

В процессе написания этой книги я постоянно сталкивался с одной проблемой. Многие важнейшие явления западной культуры невозможно аккуратно вписать в границы одного века. К какому периоду стоит относить то или иное явление: к тому, когда оно зародилось, или к тому, когда оно наиболее сильно повлияло на жизнь? К какому периоду относить изобретение: к тому, когда оно появилось, или к тому, когда оно получило повсеместное распространение? Простого ответа на этот вопрос не существует. С одной стороны, изобретение, очевидно, не может изменить мир, пока не получит широкого распространения. Таким образом, двигатель внутреннего сгорания описывается применительно к XX, а не к XIX в… С другой стороны, если описывать явление только после того, как оно получит широкое распространение, вы упустите из виду его раннее воздействие. Большинство жителей Запада до XIX в. не умели читать, но будет серьезнейшей ошибкой игнорировать более ранние периоды развития образования, в частности, в XIII и XVI вв. Кроме того, если рассматривать некоторые явления только после того, как они получат повсеместное распространение, они накапливаются, создавая ложное ощущение внезапных прорывных изменений в следующем столетии и такое же искусственное чувство застоя – в предыдущем. Например, если описывать Промышленную революцию только как явление XIX в., мы принизим значение промышленных изменений в XVIII. А еще мы упустим из виду то, что люди знали о происходящих вокруг технологических изменениях, причем задолго до того, как сами стали носить одежду, произведенную с помощью машин. В общем, я применял довольно гибкий подход. Отвечая на утверждение телеведущей, прозвучавшее в конце 1999 г., я считаю, что более важным будет дать читателям представление о самых разных переменах, происходивших в течение столетий, а не устанавливать какие-либо произвольные правила, приводящие к неверному пониманию прошлого.