— По-моему, Харчок к принцессе в покои шел, — сказала Пискля.

— А то, — мрачно подтвердил Едок. — Госпожа послала за средством от хандры.

— И паршивец вызвался? Один туда пошел? Не готов же еще сопляк. А ежели промашка выйдет, споткнется, на принцессу завалится, как жернов на бабочку? Вы уверены?

Кутырь швырнула потрошеную форель в спуд осклизлого сорыбца[3].

— И распевал еще при этом: «Долг зовет на подвиг». Мы предупреждали, ты его искать станешь, когда сами услыхали, что едут принцесса Гонерилья со своим герцогом Олбанским.

— Олбани тоже к нам?

— Так поклялся же твои кишки по шандалам развесить, нет? — осведомился Едок.

— Не, — поправила его Пискля. — То герцог Корнуолл поклялся. Олбан, сдается мне, собирался его голову на пику насадить и выставить прилюдно. На пику же, правда, Кутырь?

— На пику, вестимо. Вот потеха-то и думать об этом — тогда ты вылитый кукленыш станешь, что у тебя на палочке, только побольше.

— Кукан. — Едок показал на мой шутовской жезл по имени Кукан — последний и впрямь уменьшенная копия моей привлекательной физии, насаженная на крепкую рукоять из полированного ореха. Кукан разговаривает за меня, если даже моему языку потребно превзойти дозволенье вольно говорить с рыцарями да знатью: его башка уже на пике, коли на нее обрушится гнев глупцов и зануд. Тончайшее мое искусство часто канет в оке его предмета.

— Да, это будет сущая умора, Кутырь. Образ прямо-таки иронический — голубушка Пискля насадит тебя, к примеру, на вертел и давай над огнем вращать, а с обоих концов у тебя по яблоку, для цвету. Хотя, должен сказать, сала тут натечет столько, что, глядишь, весь замок спалим. А пока не сгорит, будем хохотать.

Я увернулся от метко запущенной рыбины и одарил Кутырь улыбкой — спасибо, что не нож кинула. Чудесная она женщина, хоть велика объемами и скора на расправу.

— Засим откланяюсь — мне еще слюнявого межеумка искать, коль нам готовиться к вечернему представленью.

Покои Корделии располагались в Северной башне, а скорее всего дойти туда можно лишь по внешней стене. Проходя над заставой главных ворот, я услышал окрик прыщавого йомена:

— Здрав будь, граф Глостер!

Под нами на подъемный мост вступили седобрадый Глостер и его свита.

— Привет и тебе, Эдмунд, выблядок окаянный! — крикнул я через парапет.

Йомен похлопал меня по плечу:

— Прошу прощения, любезный[4], но мне говорили, что Эдмунд — он насчет своего внебрачия очень чувствительный.

— А то, йомен, — рек я. — Нужды нет тыкать и насмехаться, и без того ясно, где у этого мудня почесуха, — на роже все написано. — Я подскочил к парапету и помахал Куканом байстрюку; он же попытался вырвать лук и колчан у рыцаря, ехавшего рядом. — Прохвост ты и блядин сын! — сообщил ему я. — Свежая говеха, с вонью выпавшая из рябого дупла шмары с заячьей губой!

Граф Глостер поднял голову и нахмурился мне, проезжая под герсой[5].

— В самую душу его сим поразил, — молвил йомен.

— Стало быть, жестковато, по-твоему?

— Есть немного.

— Прости. А шапка хороша[6], байстрюк! — крикнул я, чтоб хоть как-то загладить. Эдгар и два рыцаря внизу старались удержать побочного Эдмунда. Я спрыгнул с парапета. — Харчка не видал?

— Утром в большой зале, — ответил йомен. — А потом нет.

Из-за гребня стены раздался клич — один йомен передавал другому, пока не донеслось до нас:

— Герцог Корнуолл и принцесса Регана подъезжают с юга.

— Ебать мои чулки! — Корнуолл — лощеная алчность и чистопороднейшее злодейство; дерканет[7]монахиню за фартинг[8], да еще и сдачу недодаст — просто смеху ради.

— Не переживай, недомерок, король убережет твою шкуру.

— Все так, йомен, уберечь-то убережет, да только если ты еще раз прилюдно назовешь меня недомерком, король тебя на всю зиму отправит мерзлый ров сторожить.

— Прошу прощенья, господин шут, — отвечал йомен. И сгорбился при этом, чтобы не казаться досадливо высоким. — Слыхал я, принцесса Регана — самый смак и огонь-бабца с заднего крыльца, э? — Он подался ближе и ткнул меня под ребра, раз мы теперь такие кореша.

— Новичок небось?

— Два месяца всего службу правлю.

— Тогда совет, юный йомен. Упоминая о средней дочери короля, лучше утверждать, что она прекрасна, и рассуждать о ее благочестии, а если не желаешь стоять на страже у ларца, в котором выставлена твоя голова, лучше подавлять в себе позыв несведуще высказываться о ее срамных местах.

— Я не понимаю, что это, господин.

— Помалкивай о ее пихабельности, сынок. Корнуолл выкалывал глаза мужам, стоило тем глянуть на принцессу хоть с проблеском похоти.

— От изверг же ж! Я не знал, господин. Я ничего не стану говорить.

— И я не стану, мой добрый йомен. И я не стану.

Вот так и заключаются союзы, так скрепляются верности. Карман завел себе друга.

Насчет Реганы мальчишка прав, конечно. И почему только мне самому не пришло в голову назвать ее «огонь-бабца с заднего крыльца»? Кому-кому, а мне-то уж это известно… В общем, должен признать, как художнику мне стало завидно.

Личная светелка[9]Корделии располагалась на вершине винтовой лестницы, освещенной лишь крестами бойниц. Пока я взбирался, слышал какие-то смешочки.

— Стало быть, я недостойна, коли не под руку с каким-нибудь паяцем в гульфике и не в постели у него? — донесся до меня голос Корделии.