Пока эллины спорили между собой, Филипп двинул войска в Беотию; под городом Херонеа произошла битва, македонцы разгромили соединения греческих войск, и Эллада признала власть македонского царя. Правда, после убийства Филиппа эллины подняли мятеж, но юный царь Александр подавил его, срыв до основания стены священных Фив. Вот уже три года, как Эллада несет на себе ярмо македонского ига.

Знатным хорошо: никто теперь не покушается на чужое имущество, — оно закреплено новым законом за теми, кому принадлежало и прежде; нет былых повинностей, когда "благодарным отцам" приходилось уделять часть хлеба для раздачи бедному люду; торговцы свободно ездят по всей стране, удачно покупают, выгодно продают и зарабатывают много денег. Да, жить богачу стало легче. А бедняку? Какая польза ему от того, что закон навечно закрепил имущество за его хозяином, если у бедняка ничего нет и нечего за ним закреплять? Прежде, если он был голоден, собрание народа отвешивало ему при раздаче зерна, отнятого у знатных, какую-то долю. Если его изнуряли долги ростовщику, собрание их отменяло. Плохо или хорошо, но человек не умирал от голода и холода, тогда как теперь остается или грабить, или идти в наемные войска, бродить по чужим странам и валяться у походных костров.

На дворе уже месяц Ленеон, зима — время, когда борей, налетев с отдаленных фракийских пастбищ, гонит к береговым утесам шумную волну, сокрушает в горных лощинах сосны, мокрые от дождя, насквозь продувает руна овец и заставляет косматых зверей, скитающихся по лесу, трястись и поджимать хвосты. Вот уже месяц Ленеон, зима — время, тяжелое для скота и людей.

Утро. У пристани грохот, скрежет и звон. То моряки снимают с буковых тумб и бросают через борт связки бронзовых цепей. Суда покидают гавань Эмпирей и выходят на простор Саронического залива. Гребцы, помогая себе песней, мерно взмахивают рядами длинных весел:

Ну-ка дружно, ну-ка все,

О эйа вот, о эйа все!

За молом, по знаку старших кормчих, матросы разворачивают квадратные паруса. Тугие полотнища наполняются вихрем упруго напирающего воздуха. Галеры покачиваются, валятся набок, черпают низким бортом студеную воду, выпрямляются и летят, подобно стае испуганных птиц, по расплывчато-зеленым волнам, рассекая пену их белых греблей.

Феаген очнулся, поднял голову и бессмысленно уставился на вереницу кораблей, выстроившихся у причала. Из влажной, медленно рассеивающейся мглы выступали стены хранилищ. Постепенно взгляд Феагена прояснился. Грек судорожно зевнул, передернулся от холода и со стоном оторвался от груды сырой листвы, на которой спал.

Он спал? Боже! Феаген всю ночь ворочался, охал, часто вскакивал и метался по берегу, чтобы хоть немного согреться, — облезлая шапка из собачьего меха, старая козья шкура и короткая, до колен, продранная в десяти местах шерстяная туника не спасали от резких порывов северного ветра — мокрого, пронизывающего до самого нутра, до печени и костей. Устав от бега, Феаген садился возле столба, увенчанного головой покровителя купцов бога Гермеса, и прерывисто вздыхал; его зубы стучали мелко и безостановочно, в теле не оставалось ни одной жилы, которая не дрожала бы, прося хоть чуточку тепла. Разбитый, измученный вконец, Феаген забылся на рассвете и пробудился три часа спустя едва живой, с опухшим лицом и невыносимой болью в пояснице. Страшная ночь. Но что делать греку, если у него нет собственного жилища?

Три года назад Феаген имел дом и землю недалеко от Марафона, где афиняне победили когда-то смуглолицых воинов перса Дария Гистаспа. У Феагена была жена, подрастал сын Марилад. Грек возделывал по каменистому склону холма пшеницу. Хлеб плохо родился на скудной почве, но все же его хватало для уплаты налога. Оставалось немного себе, чтоб дотянуть кое-как до следующей осени. Соседи покрепче разводили виноград, однако у Феагена не находилось денег на покупку лоз. Он не помышлял о богатстве и благодарил пречистую Деметру, заступницу селян, и за тот малый урожай, который получал со своего надела.

Но боги завистливы, рок безжалостен. Как-то раз, летней порой, в долине Харадры выпал крупный град. Погиб на корню хлеб — погиб и сам Феаген. Правда, сначала он крепился — занял у дяди Ламаха, толстосума, пять мер пшеницы, дав слово в будущем году возвратить десять. Голодная выпала тогда зима, ели траву, — Феаген берег зерно для посева. Весною жарко помолился Зевсу, впряг быков, цепко ухватился за ручку плуга, заботливо вспахал участок, бросил в борозду драгоценные семена. Марилад заровнял мотыгой землю, чтобы зерно не склевала птица. Феаген терпеливо ждал, когда заколосится хлеб, и дождался — нагрянул на поле вредный жучок, опять пропал урожай, не набралось и четырех мер пшеницы.

У Ирины, жены Феагена, от горя зачерствело сердце. Она махнула рукой на неудачливого супруга и удалилась, взяв сына, в Лакратиду, селение родного отца. Феаген озлобился, продал землю, волов и плуг, уплатил долг скупому дяде Ламаху (будь проклят такой родич!) и направился в Пирей, чтобы найти работу.

Работа! Уже год не сходит это слово с обветренных губ Феагена. Грести до кровавых мозолей, таскать грузы, от которых ребра трещат, подметать мусор, выскабливать грязь — Феаген готов ко всему, лишь бы перепала монетка на овсяной хлеб или кусок соленой рыбы. Работа! Но где ее отыскать? Здесь, в Пирее, бездна таких, как Феаген. Вот они, толпы вечно голодных бродяг, — словно трупы, усеяли оборванцы гавань, лежат повсюду, где можно прислонить затылок к обломку кирпича: у запертых складов, разбитых лодок, обрушившихся лачуг, и не хватит сторожей, чтобы их прогнать.

Феаген запахнул шкуру и поплелся мимо хранилищ к Дейгме, выставке товаров. У грека ныла спина. Его ноги в грубых сандалиях нелепо шаркали по изрытому камню, и Феаген напоминал дряхлого старика, хотя ему исполнилось всего тридцать семь лет. Марафонец не ел три дня. Нутро сводило голодной судорогой. Он глотал слюну и отчаянно смотрел по сторонам, надеясь увидеть на земле какую-нибудь заплесневелую корку; он чутко, будто соглядатай, прислушивался к гаму, раздававшемуся возле кораблей, — не донесется ли окрик, пусть грубый, но желанный: "Эй ты, ворона! Отнеси эти амфоры ко мне домой…"

Грек знал, что не найдет корки, — ее подобрал другой. И никто его не позовет, — товаров сейчас мало, а грузчиков хоть отбавляй. Но жалкая надежда на удачу толкала бедняку вперед, — невероятно, противно естеству, чтобы голодный человек не добыл себе еды, когда ее так много повсюду.

Он мог украсть кусок хлеба на рынке, но его тяжко угнетала мысль о таком недостойном поступке: в душе марафонца сохранились остатки деревенской честности. Иные уже утратили ее и по ночам обирали пьяных моряков или взламывали двери лавок, но Феаген, существуя за счет случайных заработков, еще держался.

Но где же, наконец, хлеб? Феаген приблизился к Дейгме, — несмотря на ранний час, подле нее уже шумела толпа купцов, поденщиков, торговых служащих, матросов, иноземных поселенцев и рабов. Тут говорили на разных языках; крючковатый нос иудея шмыгал над ухом голубоглазого фракийца, гордый египтянин беседовал с черноволосым италиком, бранился, расталкивая людей, загорелый скиф.

Купцы метались у прилавка, словно на пожаре; они жадно рылись в образцах товаров, запускали руку и огромные глиняные сосуды с копченой, соленой, вяленой и маринованной рыбой, боспорским, сицилийским и египетским зерном, перебирали кожу, шерсть, меха, рассматривали обувь и бронзу от этрусков, папирус и лен от египтян, ковры и благовония от персов, африканскую слоновую кость, предлагали желающим оливковое масло, гимметский мед, свинец, мрамор, серебро, ткани, аттические чаши, мебель, расписные коринфские вазы и статуэтки из Танагры.