— Это настолько важно? — поинтересовался я. Курьер молча направился к двери, резко распахнул ее и словно огорчился, обнаружив, что никто не подслушивает у замочной скважины.

— Чертовски хороший кофе, — проговорил он. — Впрочем, он всегда хороший.

Снизу доносилась звучащая по радио поп-музыка. Потом музыка смолкла, сменившись фанфарами и жизнерадостной рекламой шампуня.

— Это «Радио Джанни», ваша любимая волна, — провозгласил ведущий.

Стоял отличный день для работы пиратских радиостанций, находящихся на кораблях: пригревающее солнце и три мили спокойного синего моря давали право на беспошлинные сигареты и виски. Я добавил это к длинному списку работ, что были лучше моей. Я услышал, как хлопнула входная дверь. Курьер ушел. Затем я вымыл чашки, налил Джо свежей воды и дал поклевать ракушку моллюска, прихватил документы и пошел вниз чего-нибудь выпить.

«Пти-Лежьонер» представлял собой отделанный пластиком амбар с зеркалами, бутылками и пинбол-машинами. Постоянными клиентами, приходящими сюда обедать, были местные бизнесмены, клерки из ближайшего отеля, две девушки-немки, работающие в бюро переводов, парочка музыкантов, каждый день спавших допоздна, два художника и некто Датт, которому я и должен был всучить результаты исследований по радиоактивным осадкам. Еда тут была вкусной. Готовил лично мой домовладелец, известный в округе как Голос — бестелесный голос, чей рев доносился без всяких усилителей аж до шахты лифта. Как поговаривали, Голос некогда владел рестораном на бульваре Сен-Мишель, где во время войны собирались члены Национального фронта. Он едва не получил сертификат, подписанный лично генералом Эйзенхауэром, но когда американцы прознали о его политическом прошлом, то вместо этого ресторан был объявлен запрещенным для посещения, и на протяжении года его еженедельно трясла военная полиция.

Голос терпеть не мог, когда заказывали «хорошо прожаренный бифштекс с колбасной нарезкой» как основное блюдо или половинку порции чего бы то ни было. Постоянные клиенты получали увеличенные порции. А также постоянные клиенты получали льняные салфетки, пользоваться которыми, однако, предстояло как минимум неделю. Но сейчас обеденное время уже кончилось. Из глубины кафе доносились голоса — визгливый моей домовладелицы и мягкий месье Датта, говоривший:

— Вы совершаете большую ошибку. На авеню Анри Мартен вы заплатите сто десять тысяч франков и больше никогда не получите их обратно.

— И все же я рискну, — заявил мой домовладелец. — Выпейте еще коньяку.

Месье Датт заговорил снова низким вкрадчивым голосом, явно взвешивая каждое слово:

— Радуйтесь тому, что есть, мой друг. Не ищите легких денег, которые подорвут вашу репутацию. Довольствуйтесь меньшим, и это приведет вас к успеху.

Я перестал подслушивать и прошел мимо бара к моему обычному столику снаружи. Легкая дымка, обычно предвещавшая очень жаркий парижский денек, исчезла. Теперь стоял невыносимый зной. Небо приобрело цвет застиранного синего рабочего комбинезона, и на нем виднелись едва заметные штрихи перистых облаков. От жары асфальт раскалился, и красиво расположенные зеленщиками на лотках фрукты с овощами добавляли свой аромат к запахам летнего дня. Официант с морщинистыми руками тайком потягивал холодное светлое пиво, а расположившиеся на террасе старики грели свои старые кости. Собаки весело задирали лапы, а юные девушки с едва заметным макияжем на лицах облачились в свободные легкие платья и скрепляли волосы эластичными лентами.

Через дорогу юноша аккуратно прислонил мотоцикл к стене общественной бани, достал баллончик красной краски, встряхнул и написал через всю стену: «Читайте сегодняшнюю „Юманите“». Затем оглянулся и добавил огромные серп и молот. Вернувшись к мотоциклу, он уселся на него верхом и оглядел написанное. С заглавной «Ю» вниз текла толстая красная струйка. Парень подошел обратно к стене и аккуратно промокнул тряпкой лишнюю краску. Еще раз огляделся по сторонам, но никто не собирался на него орать, так что он тщательно подрисовал одну букву, завернул баллончик в тряпку и убрал в корзину. Потом нажал на стартер, из выхлопной трубы вырвался клуб синеватого дыма, мотор затарахтел, и парень на своем мотоцикле поехал куда-то дальше по бульвару.

Я уселся за столик и махнул старому Жану, чтобы тот принес мне «сюз», как обычно. Пинбол-машины сверкали огоньками в стиле поп-арта, позванивали и жужжали, когда металлические шарики касались флипперов, набивая очки. Зеркальный интерьер создавал ложное впечатление о размерах кафе, и солнечная улица отражалась до самой глубины темного помещения. Я открыл папку с документами, закурил и принялся читать, потягивая «сюз» и наблюдая за жизнью квартала. К наступлению часа пик, когда автомобильное движение начало расти, я уже осилил девяносто три страницы и почти понял прочитанное. Я отнес документы к себе и спрятал. Пришла пора навестить Бирда.

Я жил в семнадцатом округе. Волна модернизации, прокатившаяся по авеню Нёйи и изрядной части западных районов Парижа, миновала грязный квартал Терн. Я дошел до авеню Гранд-Арме. Триумфальная арка венчала площадь Звезды, и машины отчаянно старались протолкнуться на площадь. Тысячи красных огоньков сверкали, как кровавые звезды в теплой дымке выхлопных газов. Стоял теплый парижский вечер, в воздухе витал аромат сигарет «Голуаз» и запах чеснока, а люди и машины двигались в той слегка истеричной манере, которую французы называют «élan».

Я вспомнил разговор с человеком из Британского посольства. Похоже, он сегодня расстроился, довольно подумал я. Я не хотел его обидеть. Никого из них не хотел обидеть, коль уж на то пошло. Нет никаких оснований полагать, что это не подлинники. Я громко фыркнул, привлекая к себе внимание. Должно быть, прохожие подумали, вот еще один идиот-англичанин. И эта история с Бирдом. Откуда они узнали, что я собирался поужинать с ним сегодня? Бирд, подумал я, книжка по искусству Скиры… Полная чушь. Я Бирда едва знал, хоть он англичанин и завсегдатай в «Пти-Лежьонер». В прошлый понедельник я с ним ужинал, но никому и словом не обмолвился, что собираюсь поужинать с ним снова нынче вечером. Я профессионал. Я бы и родной матери о своих планах не рассказал.

Уже начало темнеть, когда я наконец миновал уличный рынок рядом с жильем Бирда. Дом был серым и обшарпанным, впрочем, как и большинство домов на этой улочке. Да и, вообще-то говоря, почти во всем Париже. Я нажал ручку. В вестибюле лампочка в двадцать пять ватт тускло освещала ряды маленьких почтовых ящиков. На некоторых ящиках имелись визитные карточки, на других фамилии были написаны наискось шариковой ручкой. В глубине холла толстые кабели тянулись в двадцатке деревянных ящиков. В случае поломки обнаружить место разрыва тут будет довольно-таки проблематично. В самом конце за дверью виднелся внутренний дворик. Каменный, серый и сверкающий от воды, капавшей откуда-то сверху. Унылый дворик из тех, что всегда ассоциировались у меня с британской тюрьмой. Во дворе стоял консьерж и взирал на меня с видом, явственно выражавшим «вот только попробуй пожаловаться». Если тут вспыхнет мятеж, то начнется он с внутреннего двора. Студия Бирда находилась на самом верху скрипучих узких ступенек. Там царил хаос. Не такой, как после взрыва, а из тех, на организацию которого требуются годы. Разбрасывайте вещи, рассовывайте их по углам лет пять, добавьте сломанные предметы, затем еще года два не стирайте пыль, чтобы она спокойно улеглась толстым слоем, — и вы получите студию Бирда. Единственным чистым местом тут было огромное окно, сквозь которое закатные лучи освещали помещение мягкими розовыми тонами. Повсюду валялись книги и миски с затвердевшей глиной, стояли ведерки с грязной водой и мольберты с незаконченными картинами. На продавленной софе валялись номера английских воскресных газет, не читанные и не развернутые. Здоровенный пластиковый стол, который Бирд использовал как палитру, был весь заляпан краской, а одну стену целиком занимал лист картона в пятнадцать футов высотой, на котором Бирд рисовал панно. Я зашел прямиком в студию — дверь тут вечно была открыта настежь.