Владимир мотнул головой, словно стряхивая что-то с волос, и улыбнулся. День был слишком хорош, чтобы думать о жертвенном костре или жене брата, тем более что наверняка в Новгороде каких только девушек нет!

В Киеве осталась в слезах постоянная соучастница его игр и шалостей, уже не ребенок, но еще и не девушка. Веселая и веснушчатая, с вечно растрепавшимися косами. Сколько раз мать бранила ее за то, что они с Владимиром подолгу бродили по дворцу, забирались в запретные для них комнаты, прятались в башне детинца, чья головокружительная высота так их и манила. Утром, перед тем как отправиться в путь, она крепко обняла его, на миг. На его губах остался вкус ее мокрых и соленых щек, горький вкус памяти. Приходилось от нее отречься.

Она словно давно это предчувствовала, часто ее маленькие пальчики неожиданно впивались в его руку, то посреди игры, то когда они, где-нибудь притаившись, молча, прятались от людей, и она, пристально глядя ему в глаза, спрашивала:

– Не бросишь меня? Бросишь, бросишь… на что тебе рабыня… княжескому сыну… еще недолго и найдут тебе жену…

Он отшучивался, чтобы отогнать холод. Обещал и сам тому верил. Никто его сердцу не был ближе. Бабушка посмеивалась над их взаимной склонностью, братья его дразнили. Он хотел быть с ней, но, заикнись он об этом, в ответ услышал бы насмешки.

Теперь он был князем.

Она почувствовала это, она всегда знала, что в нем кроется, и не укорила его даже взглядом, спрятала глаза и убежала, чтобы его радость не потонула в ее слезах.

Князь! Он, сын Малуши, крупной, красивой славянки, Ольгиной ключницы. Родившийся в деревне, куда ее услали, как только у нее округлился живот.

Почувствовав, что пора, она скрылась в сенном сарае. Заперлась на щеколду и прислонилась к двери.

По ее лицу пробежала гримаса судороги, застыв на высоких скулах. Зажмурившись, переждала схватку.

Потом, широко расставив ноги и слегка присев, встала над тлеющими углями, насыпанными загодя на земляном полу подальше от сена. Костра она не разводила, сарай мог вспыхнуть, просто незаметно пронесла одно тлеющее полено. Положила на него целебные заговоренные травы, которые заранее попросила у деревенской колдуньи и хранила до этого дня у себя в поясе. Засушенные растения она спрыснула водой, чтобы не горели, а только давали дым. Так она кадила вокруг себя столько, сколько смогла вытерпеть, шепча слова заговора для того, чтобы лоно открылось как можно легче. Боль была невыносимой, и, хотя схватки участились, родов все не было.

Ночь подходила к концу, когда в доме поняли, что с ней происходит, и послали за повитухой. На заре она родила мальчика, с маленькими сжатыми кулачками и открытыми глазами. Он громким криком оповестил о своем появлении и зашелся в плаче, пытаясь защититься от прикосновений и попыток запеленать его в мягкую ткань. Помогавшая Малуше повитуха радостно подняла его вверх:

– Княжеский сын! Как назовешь?

– Владимиром.

Через ветхую крышу пробился луч восходящего солнца и осветил его лицо. Ребенок тут же успокоился, и старухе показалось, что в уголках его маленького ротика таится улыбка. Она встала на колени, положила драгоценный сверток рядом с роженицей, измученной, полусонной, и воздела руки к солнечному лучу, искоса падающему на детское личико.

– Боги ласкают твоего сына! Он избранный! Для великих дел, для славы! Родился в свете, путь его будет светлым, и он сам осветит все, к чему прикоснется, а когда придет его час вознестись к предкам и богам, за ним останется светлый след.

– Молчи, старая! Я его на сено из себя вытряхнула, мой сын не княжий сын, а княжий ублюдок, изгнанный вместе со мной. Не увидит он ни двора, ни славы, если на отца и братьев меч не поднимет, да отвратят его от этого духи предков! Пусть знает свое место!

Не права оказалась Малуша. Ольга, княгиня крепкого тела и духа, с железным характером, уже приняла христианство, да и годы делали ее все более мягкой. Она взяла внука к себе, на двор. Только его, ребенка, а мать оставила в изгнании. Не простила ключнице прелюбодейского зачатия.

Святослав знал, что княжество унаследуют его законные сыновья, но сын Малуши чаще других сидел у него на коленях. И потому, что младший, и потому, что на отца похож, и потому, что от рождения был ласковым и благонравным.

И хоть он и у бабушки ходил в любимцах, его права были совсем не такими, как у Ярополка и Олега. Мать при редких встречах ему об этом напоминала, да и братья, особенно старший, Ярополк, старались, чтобы он не забывал, где его место. Будущее выглядело туманным.

Уже к двенадцати годам, обучаясь тому, как стать мужчиной, упражняясь в военном мастерстве и охоте, он украсил свое тело многочисленными шрамами. Переломы в опытных руках знахаря зарастали легко, он быстро забывал о них и снова носился сломя голову, скакал верхом, охотился. Но сильный ушиб головы, когда он, неловко прыгнув, сорвался с обрыва и покатился вниз, оказался очень серьезным, домой его принесли без сознания. Святослав, который в это время был во дворце, бдел над ним всю ночь, вытирая пот со лба – то себе, то сыну, поочередно. К утру, когда состояние мальчика стало лучше и князь позволил войти женщинам, все вздохнули с облегчением.

Но, даже несмотря на такие ранения, в настоящей опасности он оказался всего один раз. За два месяца до прибытия гонца из Новгорода.

Вместе с братьями он всегда участвовал в охоте, в погонях за дикими лошадьми… Смертоносным крылатым оружием был сокол, и он всякий раз взволнованно следил за тем, как молниеносно тот падает на свою жертву, словно огненная птица на их родовом знамени. Не успеет изумленная жертва понять, что происходит, как уже бьется в его когтях.

Он хорошо запомнил этот прием и потом использовал на охоте, в бою, в любви.

В тот день боги на миг потеряли его из виду.

Хоть он и был еще мальчиком, но уже привык к охоте с любым оружием. Русские охотники нередко голыми руками вступали в борьбу против разъяренного кабана и, ухватив его за острые клыки, сворачивали зверю шею. Такие встречи могли стоить жизни, а ранения были обычным делом. В отличие от кабаньей охоты, в которой Владимир уже пробовал свои силы, о чем свидетельствовали шрамы на руках и левой ноге, погоня за дикими лошадьми была игрой и развлечением для высшего сословия.

Владимир, за которым неусыпно смотрел Добрыня, заарканил одного жеребца и, подобравшись к нему верхом, пытался набросить на него сеть. Приблизились и другие участники забавы, чтобы помочь ему справиться с добычей, которая вставала на дыбы, брыкалась и била копытами куда попало. Вдруг веселые выкрики, шутки, прибаутки оборвались. Княжеский сын упал с коня! Не сумев ударить его копытами, разъяренный конь схватил мальчика зубами, подтащил под себя и встал на дыбы, чтобы нанести удар. Добрыня метнул копье.

Пока конь падал, Владимир успел откатиться в сторону.

Позже выяснилось, что подпруги его седла были с обеих сторон подрезаны зазубренным ножом. Виновного не нашли, хотя были разные подозрения и оговоры.