Когда я учился в седьмом классе, у нас ходили легенды, что писюн напрочь отвалится, если будешь теребить его чересчур часто (или засунешь в черную девчонку — примета культурного климата Нового Орлеана середины шестидесятых), так эти байки ужас как меня тревожили. Одной мысли о том, как я прибегу к матери, сжимая в руке отвалившийся причиндал, хватило мне, чтобы воздерживаться от онанизма несколько лет. Жуть! Мать у меня была рукодельница и уж постаралась бы присобачить несчастную пипку на место при помощи клея, штопальной нитки и фоток из «Нэшнл джиографик», и мой срам стал бы пособием по карликовым шимпанзе для первоклашек. «Ну вот, — сказала бы мама, — так-то получше».

В следующем месяце маме исполнится семьдесят три. Говорю об этом, потому что не один я, мистер Выплата в пользу Бенджамина Р. Форда, потерял эти 392 доллара 68 центов — моя жизнь сейчас так сложилась, что вместе со мной пострадает и мисс Вилла. Грабя меня, вы грабите мою старенькую маму. Вы подлые грабители. Три года назад она перенесла обширный инсульт, и с тех пор я полностью забочусь о ней — при содействии двадцатисемилетней пухляшки из польской деревни (ее зовут Анета, и она еще иногда помогает мне с переводами). Все это, заметьте, в стенах крохотной квартирки на третьем этаже в Вест-Виллидж, которую я зову своим домом еще с тех пор, когда нами правил Буш-старший. Тогда свободного места в ней было навалом. Нынче же, когда по комнатам шаркает мать, а вокруг нее галопирует Анета, и сон и бодрствование мои ютятся в бальзаковской каморке, заставленной под завязку — письменный стол, книги и диван, который раскладывается в кровать, но лишь если отодвинуть стол. Не весьма, но мы управляемся.

Наверное, инсульт — лучшее, что могло произойти с моей матерью. Звучит скотски, не сомневаюсь, — особенно учитывая то, что она не владеет правой половиной тела и вынуждена общаться с нами, корябая односложные записочки на разноцветных стикерах, которыми вечно завалены ее колени, — но дело в том, что прежде моя мать была чокнутая, а теперь — нет. Я имею в виду, она была не такая чокнутая, как ваша старая тетя Эдна, которая в восемьдесят выплясывает танго и отпускает сальные замечания за праздничным столом в День благодарения. Я имею в виду маниакально-депрессивно-шизофреническую чокнутость, настоящую жесть. Во время инсульта участки мозга отмирают из-за кислородного голодания, и в случае моей матери, очевидно, отмерли чокнутые. Удар рассек мамин мозг надвое, но — ура! — оставил действующей здоровую половину. Это я не к тому, что у нас теперь все тип-топ, просто когда-то было хуже. А если честно, было просто ужасно, но это другая история, и вы, пожалуй, уже получили о ней представление.

Дорогие Американские авиалинии, вы хотя бы читаете все те письма, что вам приходят? Так и вижу, как они исчезают в гигантской мусорке посреди сортировочного зала в некоем складе где-то на просторах ровной, как танцпол, техасской равнины — горы и горы проштемпелеванных конвертов из всех уголков нашей необъятной республики, рукописные и машинописные и даже нацарапанные восковыми мелками, вопросы и мольбы, предложения и проповеди и даже, может, слащавые писульки от простецов, которые обожают ваши проспекты с советами для путешествующих по Цинциннати. А может, сейчас это сплошь е-мейлы, без запятых, без орфографии, испещренные смайликами — они свистят сквозь джунгли проводов и с цифровым звяканьем оседают внутри какого-нибудь сервера размером со сдвоенный трейлер. В двадцать с небольшим я и сам написал благодарственное письмо в «Свишер сигар» — в Джексонвиль, штат Флорида, — чтобы поблагодарить за ту изысканную, пусть и вонючую радость, которую доставлял мне тогда их элитный сорт. На сочинение того письма я извел уйму времени и докатился до того, что похвалил «аромат коньяка и костра», которым славен «сладкий свишер». И что с того, что я коньяка даже издали не нюхал; получилась аллитерация, а она меня завораживала до такой степени, что на последних курсах я увлекался по очереди Патрисией Пауэлл, Мэри Мэттингли, Карен Карпентер (не певицей) и Лорой Локвуд, будто подбирал подружек прямо со страниц какого-нибудь комикса. Ответ из «Свишер» меня горько разочаровал: купон на бесплатную коробку сигар и ни намека на какое-то личное отношение. Конечно, купон пришелся кстати, но знаете ли! Заводить связи в этом мире надо с разбором, я так понял.

Галстук для поездки мне помогла выбрать Анета. С чего мне вздумалось полагаться на девчонку из Восточной Европы, чей гардероб состоит в основном из разноцветных футболок с Микки-Маусами, в том числе и какашисто-коричневых, это выше моего разумения, догадываюсь только, что мне хотелось женского мнения, поскольку причина моей поездки — поездки, которую вы сейчас срываете, искренне вас во все дыры, — целиком женская. Да, именно так — целиком. Завтра моя дочь выходит замуж, хотя я не уверен, что «замуж» — подходящее и законное слово, потому что она, как бы это сказать, выходит за женщину. Для меня это стало неожиданностью, хотя признаюсь: на тот момент, когда я об этом узнал, любая весть от дочери была бы неожиданной. Она помолвлена с женщиной по имени Сильвана. Я не знаю, кем будет Стелла (это моя дочь, ее назвали в честь матери), невестой или женихом, и полагаю, спрашивать было бы с моей стороны некрасиво. Но как отец может оценить избранника дочери, если тот тоже девушка? Обычно я без ошибки распознаю немытого тунеядца, который целыми днями дует пиво и колотит жену. Но если он облачен в платье, то распознать его становится адски трудно. Сильвана — адвокат, что должно бы радовать — господи, моя девочка выходит за адвоката! — но это почти все, что я о ней знаю.

Конечно, я и о Стелле тоже знаю немного. С ее матерью мы разошлись давно, и по ряду сложных, а может, и не особо сложных причин я почти совсем исчез из жизни дочери. Не новая история, верно, — отец, растаявший вдали, точно габаритные огни авто. Последняя ее фотография, которая у меня есть, — со школьного выпуска, и она попала ко мне не от какой-нибудь из моих Стелл, а прямиком из фотоателье, как будто они (Стеллы, а может, и ателье) должны были по закону выслать мне экземпляр. Я смотрел на карточку, и у меня тряслись руки, потому что сходство Стеллы с матерью было полным и абсолютным, а крушение нашего союза до сих пор отравляет мою кровь, до сих пор щиплет язык химическим послевкусием. Я глядел на портрет дочери и словно рассматривал свидетельство давнего преступления. Видите: я не отрицаю, что был в свое время гадом. Но труднее и больнее понять, остался ли я таким и поныне. Однако я робко надеюсь, что галстук в моем чемодане — хороший знак. Если, конечно, ваши придурки не потеряли его где-нибудь.

Дорогие Американские авиалинии, позвольте представить Валенты Мозелевского, который, по зловещему совпадению, тоже переживает транспортные неурядицы. Валенты направляется в Польшу (через Англию, где ему предстоит демобилизоваться), он едет с войны, дрался в составе 2-го Польского корпуса при Монте-Кассино (Италия), где оставил левую ногу — сообща постарались вражеский миномет и загнанный полковой хирург-швейцарец. Тяжелое испытание, и, боюсь, от взрыва у него помутился рассудок. Валенты сел не на тот поезд, и сейчас он на пути в Триест. Конечно, простая накладка, но Валенты без конца воображает, что будет, если в Триесте он сойдет с поезда и до конца своих дней не сядет в другой. Это как умереть прежде смерти, думает он, лишиться всего: жены, двоих детей, дома, прежней работы — на фабрике, которая выпускает заготовки для других фабрик, — всего, кроме дыхания и памяти. Бедняга Валенты! Он глядит в зиму за окном, туманя стекло дыханием. Вот послушайте: