Сейчас «пьяницу Джона» помнят как того, кто ввел форму ноктюрна — краткого фортепианного произведения мечтательного характера, позднее популяризованную Шопеном. Слуга и повар Пауля были, вероятно, не единственными зрителями, которые никогда не слышали о таком композиторе. Даже среди знатоков в 1913 году немногие сочли бы Филда достойным «Золотого зала»: у Вены было собственное наследие, самое выдающееся из всех городов мира, и тем, кто с детства впитывал Моцарта, Гайдна, Бетховена, Шуберта, Брамса, Брукнера и Малера (все они жили в то или иное время в Вене), музыка Фил-да могла показаться в лучшем случае безвкусной диковиной, а в худшем — дурной шуткой.

В истории не осталось свидетельств того, что Пауль чувствовал перед концертом, какое у него было настроение, когда он надевал фрак, грел руки в зеленой комнате, поднимался по крутым ступеням на сцену и кланялся аудитории, состоящей из друзей, незнакомцев, критиков, наставников, учителей и слуг, — но ему никогда не удавалось справиться с нервами. Позже бывало, что он бил кулаками в стены, рвал ноты или крушил мебель в комнате в напряженные последние минуты перед выходом на сцену.

Концерт Филда из трех частей длится 35 минут.

Если Пауль сразу и не заметил, ему, вероятно, доложили впоследствии, что Юлиус Корнгольд, главный критик Neue Freie Presse, вышел из зала во время аплодисментов и не вернулся послушать, как он исполняет «Серенаду и аллегро жиокозо» Мендельсона, «Вариации и фугу на тему Черни» Йозефа Лабора или грохочущий бравурный «Концерт для фортепиано с оркестром № 1» Листа. Когда они с семьей каждый день после концерта пролистывали газеты и музыкальные журналы, это странное поведение критика, должно быть, сильно действовало им на нервы.

Людвиг, младший брат Пауля, не мог прийти на выступление — его не было в Вене. За три месяца до концерта он уехал из Англии (где изучал в Кембридже философию) и поселился в двух комнатах в доме почтмейстера в крошечной деревушке на берегу фьорда к северу от Бергена в Норвегии. Как пишет в дневнике его близкий друг, решение подвергнуть себя добровольному изгнанию было «диким и безумным». В сентябре он решил, что хочет удалиться от мира, где «постоянно чувствует презрение к окружающим и раздражает других своим нервным темпераментом»[5]. В это же самое время он страдал (как это часто бывало) от навязчивых мыслей о смерти. «Чувство, что я умру, прежде чем опубликуют мои идеи, растет с каждым днем»[6], — писал он своему учителю и наставнику в Кембридже. Через две недели потрясение побудило его действовать — он получил письмо, в котором сообщалось, что его сестра Гретль с мужем Джеромом переезжают в Лондон. «Он их не переносит и не сможет жить в Англии и постоянно терпеть их визиты», — пишет друг[7]. «Отправляюсь немедленно, — заявил Людвиг, — мой зять переезжает в Лондон, а я не вынесу, если буду так близко».

Вся семья хотела, чтобы Людвиг приехал на концерт Пауля и на Рождество, но он противился, долг подчиниться тяготил его. Семья его огорчала, прошлое Рождество прошло ужасно, он был в дурном настроении, а философская работа продвигалась с черепашьей скоростью. «К СОЖАЛЕНИЮ, я должен ехать в Вену на Рождество, — писал он своему другу. — Дело в том, что моя мать очень хочет меня видеть, так сильно, что страшно обидится, если я не приеду; и у нее сохранились такие плохие воспоминания об этом времени в прошлом году, что я не в силах отказаться»[8].

Рождество в зимнем Пале Витгенштейн на Аллеегассе в венском районе Виден традиционно превращалось в экстравагантное и торжественное действо, которому все семейство придавало огромнейшее значение, но Рождество 1912 года (за год до концертного дебюта Пауля) отличалось от всех остальных, поскольку общая энергия и энтузиазм поутихли перед мрачным осознанием того, что глава семьи (отец Пауля и Людвига — Карл Витгенштейн) — крепкий и плотный по комплекции — умирал в своей спальне наверху. Он страдал от рака языка и месяц назад лег под скальпель известного венского хирурга барона Антона фон Эйсельсберга. Чтобы добраться до пораженной части, доктору фон Эйсельсбергу пришлось сначала удалить большую часть нижней челюсти Карла. Только тогда он смог приступить к удалению лимфатических узлов шеи, дна ротовой полости и того, что еще оставалось от языка Карла после прошлых операций. Кровотечение останавливала команда ассистентов при помощи новейшей технологии прижигания электрическим током.

Всю свою сознательную жизнь Карл курил большие кубинские сигары, и продолжал курить даже после того, как семь лет назад проявились первые симптомы его болезни. Потом доктора порекомендовали ему придерживаться постельного режима. В итоге он перенес семь операций, но рак продолжал обходить каждую хитрость доктора фон Эйсельсберга, продвигаясь кружными злокачественными путями от щитовидки к уху и горлу, и в конце концов к языку. Последняя операция прошла 8 ноября 1912 года. Эйсельсберг предупредил, что есть риск смертельного исхода, и за день до того, как врачи начали точить инструменты, Карл с Леопольдиной удалились в сумрак роскошного Musiksaal. Он взял скрипку, она села за фортепиано, — вместе они играли самые любимые произведения Баха, Бетховена и Брамса, долго, без слов прощаясь друг с другом.

На следующее утро в центре простой, хорошо освещенной операционной с сияющей плиткой доктор фон Эйсельсберг удалил опухоль из ротовой полости Карла. Возможно, ему наконец удалось уничтожить последние следы рака, но для Карла — вялого, онемевшего и ослабленного вторичной инфекцией — было слишком поздно. Он уехал из клиники, чтобы умереть дома. Итак, в Рождество 1912 года, обессилевший, он лежал в лихорадке, а семья собралась вокруг в мрачном ожидании.

Гермина (произносится Герми́на), по-домашнему — Мининг, была первым и самым любимым ребенком из девяти детей Карла; ее назвали в честь дедушки, Германа Витгенштейна. Ее рождение отмечает поворотную точку на пути к успеху в делах Карла, и потому он всегда относился к ней как к талисману. Когда он умирал, ей было тридцать девять лет, она никогда не была замужем и до сих пор жила дома, находясь в полном его распоряжении. Она была замкнутой и сдержанной, с неестественно прямой осанкой, скованными движениями; те, кто плохо знал Гермину, могли счесть ее высокомерной и даже надменной. На самом деле она была весьма неуверенной в себе и чувствовала себя неловко в компании незнакомцев. Когда на обед пришел Брамс и ей разрешили сесть с ним за стол для почетных гостей, она так разволновалась, что убежала из комнаты и провела почти весь вечер в одной из уборных Пале — ее тошнило. На фотографиях юная Гермина выглядит проворной, женственной, может быть, даже хорошенькой, но из-за безотчетной потребности в уединении она всегда с подозрением относилась к мужчинам. Говорят, в лучшие времена у нее была пара поклонников, но ни один из них не оказался достаточно пылким, чтобы лишить ее девственности.