— Чего у вас, Люсиночка, новенького? Как Анна Григорьевна? Ляля?

— Всё как всегда. Мама вяжет, Ляля спит. Приехала вчера со съемок в полуобморочном состоянии, и опять за мобильник. Проговорила с режиссером, кажется, до четырех утра.

— Уж извините, не дело это. Не для чего так вкалывать молодой красивой девушке! Морщины пойдут, синяки под глазами. А мужчинам нравятся свеженькие, веселые, вот как вы! — Лукаво сощурившись, Кузьмич придвинулся по скамейке поближе, а когда Люся отодвинулась, расхохотался прямо как профессиональный соблазнитель: — Люблю я сероглазых блондиночек! — И на том, похоже, выдохся. С крестьянским аппетитом, энергично — как работаем, так и едим — задвигал вставными челюстями.

Шуткует подполковник, успокоилась Люся. В самом деле, откуда возьмутся силы у пожилого мужика, который от зари до зари пашет на участке в пятнадцать соток? Вот и славно. Разлаяться с соседом, что было бы неминуемо в случае активных домогательств, ей совершенно не хотелось. Еще пригодится. Штакетину забить или кран починить.

— Видел вчера вашу Лялю, кажись, по второму каналу… Вы-то сами, Люсиночка, глядели, нет?

Ей бы соврать «видела, видела!», а она замешкалась, заливая горячей водой растворимый кофе, и в результате в очередной раз влипла, что называется, по-крупному: словоохотливый Кузьмич принялся подробно пересказывать содержание вчерашнего «мыла» с Лялькиным участием. Чтоб ему ни дна, ни покрышки!

— …приехала в Москву поступать, а в институт завалила. Устроилась убираться к миллионеру в особняк. Девчонка красивая, черноглазая, ну, бизнесмен и не растерялся, оприходовал ее. Родила она от него…

— Анатолий Кузьмич, фиг с ними со всеми! Давайте лучше кофейку…

— Сейчас, сейчас, только доскажу… а он, сволочь, взял, значит, и на другой, тоже на миллионщице… отец у нее губернатор какой-то поганый… женился. Лялю вашу… ее там Дашей зовут… скотина, выгнал прямо на улицу, ночью, в мороз, а ребенка себе забрал. Жена его, раскрашенная шалава, бесплодная оказалась. Видать, абортов немерено переделала…

— Вам одну ложечку или две?.. Воды — полную? — снова попыталась отвлечь его Люся, но куда там! Кузьмич кивнул: «Ага, ага, до края наливайте…» — и, досказывая, опять захлопотал лицом, как будто вся эта невообразимая муть происходила на самом деле и в разыгравшуюся трагедию были вовлечены его близкие родственники. В этом смысле подполковник мало чем отличался от Нюши с ее начальным образованием. Та тоже неизменно воспринимала экранное как подлинную жизнь.

— …ребенка выкрала, спрятала там у одних, а подручные того бизнесмена… настоящие отморозки… наголо́ бритые, морды — шапкой не накроешь!.. поймали ее, в подвал загнали и принялись пугать горячим утюгом: не отдашь ребенка, мы тебе рожу припечатаем! У меня, Люсиночка, прям сердце зашлось! Каково же, думаю, вам-то, матери, на такое глядеть?

— А я и не глядела. Делать мне больше нечего, всякую ахинею смотреть. И вы напрасно злоупотребляете. Тем более если у вас сердце заходится от подобных драматических коллизий. Поберегли бы здоровье. Но вообще в следующий раз не переживайте. Нашу Лялю никто в подвал не загонит. Она сама кого хочешь загонит! — рассмеялась Люся и залпом допила свой коньяк.

Вот те на! Кузьмич насупился, поджал губы, задетый за живое, за мужское, советом поберечь здоровье.

— Чего ж тогда ваша дочка в таком глупом кино снимается? — язвительно сощурившись, спросил он, обидевшись, оказывается, совсем по иной причине. — Или уж ей денег мало?

— Может, и мало, — с вызовом ответила ему Люся, и неважно, что́ думала она сама о творчестве дочери. — Смотрите, сколько у Лялечки нахлебников! Две пенсионерки — свекровь и бабушка, философ-муж и я отчасти. Но главное не в деньгах. Ей, как любой актрисе, хочется играть, сниматься. Вы думаете, те парни, которых вы назвали отморозками, от хорошей жизни пытают девушек горячим утюгом? Да они с восторгом сыграли бы что-нибудь лирическое или героическое! Но негде. Достойных фильмов сейчас мало. — Подумав, а перед кем, собственно, она мечет бисер, Люся перевела дух и напоследок со злости выдала охотнику считать соседские денежки излюбленную Лялькину сентенцию: — Короче, каждый зарабатывает, как может.

— Так, по-вашему, выходит, ради заработка все можно: и грабить, и воровать?! — понятное дело, взвился Кузьмич, хотя сам за время службы, между прочим, натырил до черта всякого армейского барахла. Одних новеньких солдатских сапог у него на чердаке свисало с потолочной балки пар десять. Но, поскольку собственные грехи никто грехами не считает, можно было не бояться, что он опять обидится.

— Все и воруют. Как будто вы не знаете, — усмехнулась Люся и, чтобы лишить Кузьмича шанса развить тему с перечислением всех ворюг поименно, начиная с самого верха и по нисходящей до главного бельма в его глазу — хозяев выстроенных на «нетрудовые доходы» особняков за высокими кирпичными заборами, плавно перешла к тому, зачем, в сущности, сюда и явилась. — Нет, безусловно, не все воруют. Например, мы с вами лишены такой возможности. И в связи с этим дайте мне, пожалуйста, взаймы тысяч пять… рублей, естественно. Засунула куда-то деньги и никак не могу найти, а мне надо купить Лялечке подарок. У нее скоро день рождения.

В принципе мужик добрый, отзывчивый, Кузьмич моментально выудил кошелек из заднего кармана, но, пересчитав наличность, огорченно вздохнул:

— Только полторы, Люсиночка. Вчера краски финской взял, чтоб полы освежить, а нынче машину коровяка по случаю, как раз пять тыщ отдал… Может, к Матвевне сбегать? Глядишь, у нее разживемся.

— Нет-нет, ни в коем случае! — отказалась она, испугавшись, что с подачи Матвевны — у той язык как помело! — по поселку поползут слухи: раз Людмила ходит по соседям деньги занимать, значит, Ольгу Каширину больше не хотят по телевизору показывать. Дойдет до Ляльки — убьет и глазом не моргнет.

Кстати, и Кузьмича не годилось гонять сейчас на другой конец улицы: после горячего кофе и коньяка он осовел, раскраснелся, обмяк. Как ни хорохорься, возраст есть возраст. А ему еще предстояло весь день по жаре возить на тачке навоз на задворки, складывать вилами в кучу и пересыпать землей, потому что сибаритствующая дачная публика через часок-полтора пробудится и начнет выражать громкое неудовольствие по поводу навязчивого амбре. Беднягу Кузьмича стало даже жалко. Трудоголик — это, между прочим, тоже диагноз.

— Анатолий Кузьмич, ну зачем вы связались с этим коровяком? Для чего вообще так надрываться, а? Не семеро же у вас по лавкам. Дети у вас, слава богу, устроены, и ваши банки с огурцами-помидорами им не нужны. Вы же сами мне жаловались…

Движимая лучшими побуждениями, она, кажется, наступила на больную мозоль: навозный жук нахохлился, рассердился.

— Это сейчас им… — выразительно мотнул он головой в сторону Москвы, — ничего не нужно. На Багамы ездиют, на Канарах жизнь прожигают. Будто у отца на даче хуже! У нас воздух-то какой, не надышишься! — Кузьмич с наслаждением втянул в себя воздух, уже принюхавшись и не чувствуя, что его коровяком тянет за версту. — Озеро опять же, купайся не хочу! Рыбалка! Нет, заграницу им подавай! Удивляюсь я на молодых! Живут прямо как стрекоза с муравьем! День прошел, и ладно. А если обратно какой дефолт или кризис? Не говоря уж о войне с американским империализьмом. Надо ж подготовиться, запас какой-никакой иметь. Эти ястребы из Пентагона только и ждут, как бы нашу Россию-матушку разорвать на куски. — Чтобы не быть голословным, вояка потянулся к табуретке за свежей «Правдой» и очками, и Люся поняла, что пора спасаться бегством.