– Уильям зовет вас Джили. Я так понимаю, вы сами его об этом попросили. Вам больше нравится Джили? Или Джейлис?

Я улыбнулась:

– Как вам больше нравится.

– Джейлис.

Он сказал это тихо, но таким голосом, что у меня мурашки по спине побежали. Я крепче обняла Рэгса и прижала его к себе.

– А знаете, – добавил Кристофер Джон, – что это настоящее колдовское имя?

Я резко подняла голову.

– Боже мой, нет! Вы уверены? Я часто спрашивала маму, откуда это имя – тетино, я имею в виду, ведь меня назвали в ее честь, но она мне никогда не говорила.

– Тетя была вашей крестной?

– Она предпочитала называть себя спонсором. С Богом у нее были – по крайней мере, она так считала – довольно прохладные отношения.

(Вторая записка: «…Господь да благословит твой сон…» – кто же ее написал? Кто?)

Кристофер рассказывал что-то об Эдинбурге и судах над ведьмами.

– Там жила Джейлис Дункан. Она даже упоминается в «Демонологии». И там же я встретил имя Агнес Сампсон. Это невинное имя попадалось мне во всех хрониках о колдунах и колдовстве, которые я читал. Наша Агнес вполне подошла бы для их компании.

– И была бы самой красивой ведьмой на всем шабаше, – весело сказала я, скорее всего просто так, чтобы как-то поддержать разговор, нежели по другим причинам.

– Красивая? Она? Да, наверное, – рассеянно ответил он, осторожно объезжая двух велосипедистов на этой узкой дороге.

И было в его голосе столько равнодушия и безразличия, что пелена мгновенно спала с моих глаз с глухим стуком, который я явственно услышала, хотя, конечно, это был лишь участившийся стук моего сердца.

Как же я раньше этого не замечала!

Агнес Трапп ничего не клала в ягоды. Она принесла их, чтобы я не ходила к каменоломням, чтобы помешать мне пойти оттуда в Боскобель. И она специально не сказала мне ничего – или даже солгала – о жене Кристофера Джона.

Причина? Меня настолько ослепили и оглушили собственные чувства, что я даже не задумывалась, что Кристофер Джон может нравиться и другим женщинам. Стрела попала в цель и затрепетала, разнося боль по всему телу. Агнес Трапп тоже была влюблена в Кристофера Джона.

Уильям ждал нас, повиснув на воротах.

Когда машина подъехала, он раскачал их посильнее, и мы заехали во двор. Рэгс выскочил из машины и остановился, растерянно оглядывая новую обстановку, к которой ему предстояло привыкнуть.

– Рэгс! Рэгс! – громко позвал Уильям, и пес радостно бросился к нему.

Мы оставили их играть и вошли в дом.

Мы побывали в Стоунхендже. В те дни он еще не был окружен оградой и осажден со всех сторон туристами. Издали он казался совсем маленьким посреди бескрайней равнины, но когда мы подъехали ближе, камни постепенно выросли до своей огромной высоты. На нас повеяло атмосферой древней неведомой тайны.

И все же это были не те камни, что приснились мне в ту первую ночь. В траве везде росли колокольчики. Древние менгиры были покрыты лишайниками всевозможных расцветок – зелеными, золотисто-янтарными и серыми, как шиншилла. Ветерок в густой высокой траве звучал почти как шум тихой реки. Несмотря на осеннюю пору, в небе иногда раздавалось пение птиц. Само небо – огромное, синее, с редкими белыми облаками – накрывало равнину своим куполом и было похоже на спокойное море с островками пены.

Кроме нас, у Стоунхенджа никого не было. Мы медленно пошли вдоль камней, в то время как Кристофер Джон рассказывал мне об этом удивительном памятнике. Никто не знает, говорил он, когда и каким великим народом был воздвигнут Стоунхендж. Известно лишь, откуда эти люди возили камни. И в это, учитывая размеры и количество камней, верится с трудом. Конечно же, вокруг древних менгиров возникло множество легенд. Одни утверждали, что Стоунхендж был построен за одну ночь Мерлином и что в центре монумента покоится король Утер Пендрагон. Друиды приносили здесь человеческие жертвы и наблюдали за небесными светилами. Стоунхендж ориентирован на восходящее солнце, и в день летнего солнцестояния множество людей съезжается сюда для молитв и в ожидании чудес… Что же это? Календарь, отсчитывающий не дни, а года, века и тысячелетия? Ориентир на пути Небесного Дракона?

Но ничто – ни правда, ни легенды – не могло передать древнее магическое очарование этого места. Для меня оно заключалось в основном в этом чистом небе, колыхании трав, пении птиц и – в ощущении счастья.

Потом мы попили чаю в Эйвбери – маленькой деревушке, стоящей внутри другого каменного круга, такого огромного, что всю окружность нельзя было увидеть ни из одной точки. Круг пересекали поля, улицы и тропинки. Многие камни уже отсутствовали. Однако мы решили не обходить еще и этот монумент, а повернули к дому. Кристофер Джон повел машину живописными просеками, и мы не раз останавливались, чтобы я могла нарвать диких цветов и веток с ягодами – рисовать. «Раньше я любила рисовать цветы, но потом забросила, – объяснила я своему спутнику. – А теперь, когда главная работа по дому уже сделана, я опять хочу попробовать».

И все время мы беседовали. Мое первое смущение прошло, будто его и не было. Теперь я уже не помню, о чем мы говорили, но за эту поездку я многое узнала о Кристофере Джоне. Мы остановили машину у моста через Арн, откуда открывался замечательный вид на развалины аббатства, освещенные красноватым светом заката. Он сел на парапет моста и разговаривал со мной, пока я собирала для букета брионии, блестящие ягоды жимолости и поздние осенние колокольчики, которые выглядят такими хрупкими, а на самом деле твердые, как жесть.

Кристофер Джон служил во время войны в Западной Сахаре: он практически не рассказывал мне о том времени, за исключением того, что дружил с Сиднеем Кейесом, молодым поэтом, погибшим в тысяча девятьсот сорок третьем году в возрасте двадцати лет.

– Если бы он остался жив, – сказал Кристофер Джон, – он бы стал одним из величайших поэтов современности. Это, впрочем, так и есть, – добавил он. – Вы читали его стихи?

– Боюсь, что нет. Я вообще в последнее время почти не читаю поэзию. Мне нравится Уолтер де ля Map.

– Сладкоголосый певец и один из глубочайших умов нашего времени. – Эти слова напоминали цитату. Так оно и было. – Это был любимый поэт моей жены, – продолжал Кристофер Джон. – Она работала редактором поэтического отдела в «Аладдин пресс». Во время войны она жила с Уильямом у своей сестры в Эссексе, но иногда ездила в Лондон по работе. Однажды ей пришлось ехать в редакцию, и на обратном пути она попала под бомбежку. А я в это время находился в полной безопасности где-то около Тобрука. Уильям уже почти не помнит ее.

Он продолжал рассказывать мне о своей жене, Сесилии, которой уже шесть лет как не было на свете. В его голосе было много любви и нежности, но не горя – все-таки прошло уже шесть лет, и, как бы ни велика была утрата, счастье постепенно возвращается в жизнь.