На лице парня отразилось смущение. Он колебался — говорить или нет?

— У стоиков нет никаких дилемм. Дилемм для них просто не существует.

— Как это — не существует?

— Я попробую привести пример, мистер Крокер. Вы действительно хотите все это слушать?

— Да, говори. Мне интересно.

— Был один знаменитый стоик по имени Агриппин, если я правильно выговариваю его имя. Ни разу не слышал, как оно произносится. Так вот, однажды — это случилось в Риме, когда императором был Нерон, где-то в шестидесятом году нашей эры… Нерон любил унижать знатных римлян — приказывал им наряжаться в костюмы и изображать шутов и дураков в пьесах, которые сам сочинял… И однажды известный римский историк Флор пришел к Агриппину, дрожа и потея от страха, и сказал: «Случилось ужасное. Мне велели выступать в зрелищах Нерона. Если я послушаюсь, это будет огромным унижением перед всеми, кого я уважаю. Если не послушаюсь, меня казнят». Агриппин ответил: «Мне прислали такой же приказ». — «О боги, — воскликнул историк, — и тебе тоже! Что же нам делать?» — «Иди и играй», — сказал Агриппин. «А ты?» — «А я не буду». — «Почему же я пойду играть, а ты нет?» — спросил Флор. «Потому что я об этом и не думаю».

— Господи, — сказал Чарли, — это же… — Но решил не продолжать.

— Могу привести еще пример, из жизни самого Эпиктета.

— Давай.

— Только если я заболтался и вас утомляю, — улыбнулся парень, — вы честно скажите.

— Нет, мне интересно.

— В самом деле?

— Да. Ну, рассказывай.

— После Нерона одним из императоров был Домициан, и он считал, что от философов нет никакого проку, одна смута. И он издал ультиматум. Все римские философы должны были либо сбрить бороды — длинные бороды у философов были эмблемами, как теперь говорят, — и они должны были либо сбрить их в знак того, что отказываются быть философами, либо отправиться в изгнание или на казнь. К Эпиктету пришла делегация от императора, чтобы сообщить ему об этом приказе, и он даже не просил времени подумать. Он сразу сказал: «Я не буду брить бороду». — «Тогда тебя казнят». Эпиктет рассмеялся: «То есть мое тело, этот бренный сосуд с кружкой кровишки? Приступайте. В любом случае, оно было дано мне только на время».

— Ясно, — сказал Чарли, — и что стало с этими стоиками, с Этикетом и Агриппусом?

— Эпиктетом и Агриппином.

— Ну да, с этими крутыми, которые послали власти куда подальше. Что с ними сделали?

— Это удивительно, — ответил помощник медсестры, — по крайней мере, на мой взгляд. Оба открыто сопротивлялись властям, шли напролом, без всяких компромиссов, однако их не казнили. Обоих отправили в изгнание, что по тем временам было одним из самых страшных приговоров, но никто — конечно, это только мое предположение, — никто не взялся собственноручно лишить жизни таких сильных духом людей.

Минуту Чарли лежал молча, примеряя все сказанное к своей собственной ситуации. Предположим, он пошлет всех, кто пытается давить на него — банк, адвоката Фарика Фэнона, — далеко и надолго. Каков будет результат? Единственный реалистичный вариант, который он видел… полное разорение и проигрыш… опозоренный кэп Чарли, чьи распоряжения никто не слушает… И все-таки интереса к стоикам он не утратил.

— Слушай, Конни, скажи мне вот что…

В библиотеке вдруг появилась Серена. Она беспокойно простучала каблучками мимо сидящего у двери парня и прошла прямо к постели мужа.

— Чарли, с тобой все нормально?

— Да вроде.

— Чарли, тут этот юрист все названивает. Говорит, он какой-то адвокат и обязательно должен с тобой встретиться. Его зовут…

— Роджер Белл, — устало выдохнул Чарли.

— Точно. Что ему сказать?

— Ничего не говори. Пусть Жермен берет трубку.

— Ладно, — сказала Серена озадаченно, — но он просил передать, что должен получить от тебя ответ как можно скорее. Двадцать раз повторил. Что за ответ ему нужен, Чарли? Насчет чего?

— Он адвокат, — пояснил Крокер. — Хочет, чтобы я выступил с показаниями на процессе.

— На каком процессе?

— Неважно.

Чарли все ниже и ниже сползал по подушке.

Пипкас откинулся на спинку стула, разворачивая первую часть свежей «Джорнэл конститьюшн», — суетливый шорох-шелест, — чтобы дочитать последние новости по делу Фарика Фэнона и Элизабет Армхольстер, которая по-прежнему оставалась в печати просто «пострадавшей девушкой». Сгибая газетный лист, он бросил взгляд в окно. Невероятно! У ближайшей клумбы стоял на коленях Франклин со своей тяпкой! Откуда он взялся? Минуту назад никакого Франклина не было! Пипкас не видел и не слышал, как пришел садовник, хотя окно настежь и клумба совсем рядом. Окно открыла Марта — в такое чудное прохладное утро не нужен никакой кондиционер. Франклин словно вырос из-под земли новой ландшафтной кочкой — серо-коричневая куртка, серо-коричневые, как сама земля, лицо и руки, — пока Марта с Пипкасом были заняты газетой.

Марта оторвалась от второй части «Джорнэл конститьюшн» под названием «Горизонты Атланты» (газетный эвфемизм для «пригородов» вроде бедного старого Снелвиля, от которого час добираться до центра, грустно подумал Пипкас) и спросила:

— Боже, что это за «Пушка нашего Бомбардира»? Тут у нас анонс!

— Вот статья. — Пипкас протянул ей первую часть газеты. — Взгляни, это интересно. Политика опять поднимает голову.

— Нет-нет-нет, я сейчас не буду об этом читать. Просто интересно, случайная это двусмысленность или намеренная?

— Не думаю, чтобы «Джорнэл конститьюшн» позволяла себе двусмысленности, по крайней мере, с эротическим подтекстом. Эротическим, а не этнотическим, — улыбнулся Пипкас.

— А разве есть такое слово — «этнотический»?

— Ну, не надо придираться к словам. Похоже, в городе начали — не знаю, кто, но начали, — собирать средства в фонд защиты Фарика Фэнона, и пара черных из муниципалитета заявляют, что вся эта история, — ты не поверишь, — просто расистский заговор, чтобы опорочить «талантливого афроамериканского спортсмена». Поддержка муниципалитета и есть «Пушка нашего Бомбардира». Теперь это сплошная политика. Мэр сказал, что будет пресс-конференция, на которой он сделает заявление.

Глядя на Марту через элегантный круглый столик розового дерева, уставленный ажурными соломенными подставочками и целой флотилией серебряных и хрустальных вещиц, включая серебряную гондолу с откинутым тонким платком — уже пустую, поскольку он подмел все «Салли Ланн» вместе с омлетом, овсяными хлопьями, домашними колбасками и новоорлеанским кофе, — Пипкас болтал о политике, но думал совсем о другом.

«Кажется, сегодня она выглядит получше? Интересно, можно как-то убрать этот… жир на шее, на плечах, на спине? Есть ли какие-то способы? Скорее всего, нет. Как мы будем смотреться вместе? Мне всего сорок шесть, ей пятьдесят три. Каково будет появляться на людях с такой женой? Ноги у нее действительно великолепные, но, может, есть какая-то диета, упражнения, чтобы избавиться от полноты сверху? А что будет, когда ей стукнет шестьдесят, а мне только пятьдесят три? Что тогда? С другой стороны… ты посмотри вокруг, Пипкас! Ведь это Бакхед! Настоящий, чистокровный Бакхед! Посмотри на этот дом! На двор! На старого верного Франклина! А на стол посмотри! Столько серебра, что запросто хватило бы на дом с четырьмя спальнями в Снелвиле, бедном старом Снелвиле! Господи… Если Сирья выиграет этот чертов процесс — а она его выиграет, как пить дать, — придется бог знает сколько отстегивать на содержание ребенка, и я буду нищий, как мышь! Пиетари Пяйвяринта Пипкас — „Павви! Павви! Павви!“ — малютка Павви будет расти и есть, есть, есть, а деньги будут выдавливать из меня, как из тюбика с зубной пастой… еще восемнадцать лет! Да к тому времени я стану жалким стариком, только и мечтающим, что о хрустальном фениксе „ГранПланнерсБанка“! О хосс-поди, разве это жизнь!»