Однако сегодня он решил, что разобрал кое-что новое.

Уиндем Мартелл встал и подошел к окну. Ночь была теплая. Через парк ему был виден берег, далекая коса Херст-Касла и дальше – открытое море. Он улыбнулся: вотчина контрабандиста Айзека Сигалла. Родственника жены. Он хорошо помнил тот вечер, когда ему сообщила об этом Луиза и как ее злой поступок пробудил в нем острую жалость к Фанни. Возможно, усмехнулся он про себя, само раскрытие этого позорного секрета привело его к любимой жене.

Наверное, у всех, подумал он, есть свои мрачные тайны, о существовании которых они сами либо знают, либо нет.

И тогда, поскольку Мартелл любил жену со всеми ее секретами, он тихо вышел из комнаты, спустился в личную библиотеку, сел за стол и вынул лист бумаги. Он собирался написать жене письмо.

Помедлил, тщательно обдумывая слова, затем начал.

Это было длинное письмо. Уже почти забрезжил рассвет, когда он закончил писать и запечатал конверт.

В Баклерс-Харде напряженно трудился Пакл. Был отлив. С довольным видом шлепая по прибрежному илу, Пакл накрыл деревянный рельс добротно вымоченной кожей. Под угасающими звездами над ним, как добрый приятель, нависала темная глыба «Свифтшура». За рекой Бьюли вдруг запела птица, и Пакл, посмотрев на восток, увидел первый проблеск рассвета.

Сегодня «Свифтшур» сойдет на воду. Вновь подняв на корабль взгляд, Пакл, хотя не умел точно выразить это словами, опять подумал, что деревья, образовавшие могучий корпус, преобразились и обрели вторую, быть может не менее славную жизнь. И его сердце наполнилось радостью от сознания, что в бескрайнее море уйдет со стапеля сам Нью-Форест со всеми его тайнами и многими чудесами.

1868 год

Вокзал в Брокенхерсте. Солнечный июльский день. Сверкая начищенной медью, словно змея, только-только сменившая кожу, паровоз дымил высокой трубой и разводил у перрона пары. За ним череда массивных коричневых вагонов с окнами и деталями из латуни, протертыми энергичными проводниками в униформе, стояла в ожидании пассажиров, которых с горделивым перестуком колес и скоростью более тридцати миль в час доставит за семьдесят миль в Лондон.

Железная дорога Лондон – Юго-Запад была замечательным начинанием, символом всего лучшего в новую промышленную эру. Лет десять назад ее продлили на запад через Нью-Форест до Рингвуда и в Дорсет. Однако ее начальник мистер Каслман, выплативший Нью-Форесту компенсацию за это вторжение, одновременно согласился проложить обходной маршрут, который причинит минимальный ущерб лесам, а потому ветку назвали Каслманс-Коркскрю – «штопором Каслмана». В Брокенхерсте, где вокзал граничил со скотными дворами и конюшнями, паровозы останавливались пополнить запас воды.

Два человека, которые шли по перрону, являли собой занятный контраст. Старший, годами ближе к шестидесяти, был до мозга костей джентльменом Викторианской эпохи. Поскольку день стоял теплый, он надел лишь серый сюртук. Галстук был небрежно завязан бантом. Джентльмен держал трость с серебряным набалдашником. Высокий черный цилиндр начищен до блеска, на брюках ни пылинки. Что касалось туфель, то чистильщик плевал на них и тер перед рассветом так, что они вспыхивали, когда ловили луч солнца. Румяный, голубоглазый, седовласый, с длинными висячими усами, полковник Годвин Альбион был бы доволен, узнав, что похож на своего саксонского предка Колу Егеря, и, вероятно, согласился бы с ним по большинству важных вопросов.

Если полковник Альбион немного нервничал из-за предстоящей встречи, то показывал это не больше, чем лет двенадцать назад, когда вел солдат в бой во время Крымской войны. Он напоминал себе, что если не испугался русских, то уж тем более не спасует перед Специальным комитетом[34], состоящим из соотечественников, пусть даже все они пэры, а потому, расправив плечи, браво шагал вперед.

Его спутник был лет на десять моложе и тоже выглядел импозантным, но по-иному. Он надел лучший выходной костюм: мешковатый сюртук из грубой материи и широкополую шляпу, выдававшую в нем сельского жителя. Башмаки, как строго-настрого приказал полковник, сияли. Подобно большинству людей труда, он не видел в чистке до блеска того смысла, который ей придавали военные и джентри, коль скоро обувь снова запылится. Борода была прилежно расчесана, а сюртук жена чистила, пока не явился полковник. Но мистер Прайд, арендатор Оукли, бодро и слегка размашисто шагавший рядом с лендлордом, был, наверное, меньше полковника озабочен предстоящим.

Если полковник захотел, чтобы он это сделал, то лично для Прайда этого было достаточно. Он знал полковника, как и его родителей, всю жизнь. Годвин Альбион был не только его помещиком, но и человеком, заслуживающим доверия. Когда несколько лет назад он организовал в Оукли крикетную команду и Прайд показал себя способным спин-боулером, между ними установилась новая связь, которую, насколько позволяло социальное положение, можно было назвать почти дружбой.

Горизонт портила всего одна тучка. Его сын Джордж. В последние годы они практически не общались, но три дня назад сын пришел умолять отца оказаться от поездки, так как боялся лишиться работы. При мысли об этом чело Прайда омрачалось, он не хотел разорить сына.

– Значит, не надо было устраиваться к Камбербетчу, – сказал он холодно и уехал с полковником.

Прайд никогда не бывал в Лондоне. Читал о нем. Как и его отец Эндрю, он посещал основанную Гилпином школу и живо интересовался газетами, но в столице оказался впервые, и это было немалое приключение. Тот факт, что он предстанет перед советом пэров, не значил для него ничего особенного. Прайд полагал, что они будут похожи на джентльменов, ведающих Королевским лесом. Да и будь они хоть дьяволами во плоти или хором архангелов, он знал, кем является сам. Прайдом из Нью-Фореста. Этого ему хватало.

Однако полковник, тонко чувствующий различия, был рад, когда они увидели на перроне человека в цилиндре и с густой каштановой бородой, который ждал их возле вагона первого класса. Этот лендлорд, хозяин большого поместья Бьюли, почти вдвое моложе его, был герцогским сыном, а это много что значило в викторианской Англии.

– Мой дорогой полковник… – Аристократ приподнял цилиндр и даже Прайда удостоил легким кивком.

– Мой дорогой лорд Генри…

– Мы собрались, полагаю, спасти Нью-Форест, – улыбнулся обоим сэр Генри.

В 1851 году, пятнадцатом с начала правления королевы Виктории, британский парламент издал акт, который сулил Нью-Форесту величайшие со времен Вильгельма Завоевателя перемены.

Было принято решение перебить всех оленей.