– Должны же быть дивизии, в которых служить легче, чем в других, – настаивал Спир, озабоченный своей будущей судьбой.

– Убить могут в любой дивизии американской армии, – резонно заметил Кренек.

– Я имею в виду, – пояснил Спир, – дивизию, где превращают человека в солдата постепенно, не сразу.

– Видно, тебя, братец, крепко учили в Гарвардском университете, – сказал Кренек, наклоняясь над винтовкой. – Тебе там наговорили кучу всякой ерунды о службе в армии.

– Папуга? – Спир повернулся к другому солдату, который молча лежал на своей койке и, не моргая, смотрел вверх на сырой брезент. – Папуга, а ты в какой дивизии служил?

– Я был в зенитной артиллерии, – не поворачивая головы, отозвался Папуга ровным слабым голосом.

Это был толстый человек лет тридцати пяти с болезненно-желтым рябоватым лицом и сухими черными волосами. Он целыми днями лежал на койке, мрачно уставившись куда-то вдаль, и Майкл заметил, что он часто пропускает время приема пищи. На рукавах его одежды были видны следы сорванных сержантских нашивок. Папуга никогда не принимал участия в разговорах, которые велись в палатке, и во всем его поведении было что-то загадочное.

– Зенитная артиллерия, – сказал Кренек, рассудительно кивнув головой. – Это неплохая служба.

– Что же ты здесь делаешь? – допытывался Спир. В дождливые ноябрьские дни, в сыром лагере, где в воздухе носился запах бойни, он готов был искать утешения у любого из окружавших его ветеранов. – Почему ты не остался в зенитной артиллерии?

– Однажды, – сказал Папуга, не глядя на Спира, – я сбил три наших самолета П—47.

В палатке стало тихо. Майклу стало не по себе, ему хотелось, чтобы Папуга больше ничего не рассказывал.

– Я был в расчете 40-миллиметровой пушки, – продолжал Папуга после небольшой паузы своим ровным, бесстрастным голосом. – Наша батарея охраняла аэродром, на котором базировались П—47. Было уже почти темно, а немцы имели привычку прилетать как раз в это время и обстреливать из пулеметов наш аэродром. У меня не было свободного дня в течение двух месяцев, ни одной ночи я не спал спокойно. А тут, как раз перед этим, я получил письмо от жены, она писала, что у нее скоро будет ребенок, а я ведь не был дома два года…

Майкл закрыл глаза, надеясь, что Папуга замолчит. Но в душе Папуги накопилось столько страдания, что, раз начав, говорить, он не в состоянии был остановиться.

– У меня было скверное настроение, – продолжал Папуга, – и мой дружок дал мне полбутылки французской самогонки. Она крепкая, как чистый спирт, и хватает за горло, как капкан. Я выпил всю ее один, и, когда над аэродромом появилось несколько снижающихся самолетов и кто-то стал кричать, я, должно быть, обезумел. Было уже почти темно, понимаешь, а немцы имели привычку… – Он остановился, вздохнул и медленно провел ладонью по глазам. – Я повернул свою пушку на них. Я хороший стрелок… А потом и другие орудия открыли по ним огонь. Должен вам сказать, что на третьем самолете я увидел наши опознавательные знаки: полосы на крыльях и звезду, но почему-то не мог остановиться. Он летел как раз надо мной, очень тихо, с опущенными закрылками, пытаясь сесть… не понимаю, как это я не смог остановиться… – Папуга оторвал руку от глаз. – Два из них сгорели, а третий при посадке перевернулся и разбился. Десять минут спустя ко мне подошел полковник, командир группы. Это был молодой парень, знаете этих авиационных полковников? Он получил за что-то «Почетную медаль конгресса», когда мы еще были в Англии. Полковник подошел ко мне и сразу учуял запах водки. Я думал, он застрелит меня на месте и, по правде говоря, ничуть его не обвиняю и ничего против него не имею.

Кренек резким движением вставил затвор в винтовку.

– Но он не застрелил меня, – мрачно продолжал Папуга. – Он повел меня в поле, где упали самолеты, и показал мне, что осталось от двух сгоревших летчиков. Он приказал мне помочь нести третьего, того, что перевернулся, на медпункт, только он все равно умер.

Спир нервно щелкал языком, и Майкл пожалел, что парню пришлось все это услышать. Вряд ли это пойдет ему на пользу, когда его пошлют на фронт (сразу, а не постепенно) штурмовать укрепления линии Зигфрида.

– Меня арестовали и собирались судить, и полковник сказал, что сделает все, чтобы меня повесили, – продолжал Папуга, – но, как я уже сказал, я ни в чем не виню полковника, он ведь просто молодой парень. Но вскоре мне сказали: «Папуга, мы дадим тебе возможность загладить свою вину, мы не станем судить тебя, а пошлем тебя в пехоту». И я сказал: «Как вам угодно». С меня сорвали сержантские нашивки, а за день до моего отъезда сюда полковник сказал мне: «Надеюсь, что там, в пехоте, тебе оторвут голову в первый же день».

Папуга замолчал и снова спокойным, безразличным взглядом уставился вверх на брезент палатки.

– Надеюсь, – сказал Кренек, – что тебя не пошлют в Первую дивизию.

– Пусть направляют, куда хотят. Мне все равно.

Снаружи раздался свисток. Все встали, надели плащи и подшлемники и вышли строиться на вечернюю поверку.

Из-за океана только что прибыла большая партия пополнений. Разбухшая сверх штата рота выстроилась на линейке. Солдаты стояли в липкой грязи под мелким дождем и отзывались, когда выкликали их фамилии. Сержант, закончив перекличку, доложил командиру роты:

– Сэр, в двенадцатой роте во время переклички все люди оказались налицо…

Капитан отдал честь и отправился в столовую ужинать.

Сержант не стал распускать роту. Он прохаживался взад и вперед вдоль первой шеренги, всматриваясь в дрожавших от холода солдат, стоявших в грязи. Ходили слухи, что до войны сержант танцевал в кордебалете. Это был стройный, атлетически сложенный мужчина, с бледным, с резкими чертами, лицом. У него были нашивки «За примерное поведение и службу», «Американской медали за оборону» и «За участие в боевых действиях на Европейском театре», правда, без звездочек за участие в боях.

– Я хочу сказать вам пару слов, ребята, – начал сержант, – прежде чем вы побежите на ужин.

Легкий, еле слышный вздох прошелестел по рядам солдат. На этом этапе войны каждый знал, что от сержанта не услышишь ничего приятного.

– Несколько дней назад у нас тут была небольшая неприятность, – гадко улыбаясь, сказал сержант. – Мы находимся недалеко от Парижа, и некоторым из парней взбрело в голову улизнуть на пару ночей и побаловаться с девками. Если кто-нибудь из вас замышляет нечто подобное, могу вам сообщить, что эти солдаты не добрались до Парижа и не получили удовольствия. Скажу вам больше: они уже на пути в Германию, на фронт, и ставлю пять против одного, что оттуда они уже не вернутся.

Сержант задумчиво прошелся вдоль строя, опустив взгляд в землю и держа руки в карманах. «Он ходит грациозно, как настоящий танцор, – подумал Майкл, – и вообще выглядит очень хорошим солдатом: всегда чистый, аккуратный, даже франтоватый…»

– К вашему сведению, – опять заговорил сержант низким мягким голосом, – солдатам из этого лагеря появляться в Париже запрещено. На всех дорогах и у всех въездов в город установлены посты военной полиции, которые проверяют документы очень внимательно. Очень, очень внимательно.