Воины Акомы не стали дожидаться сигнала: от Кевина можно было ожидать чего угодно. Проворно и решительно они сомкнулись вокруг мидкемийца и заломили ему руки за спину.

Скрученный Кевин в ярости дернулся, опоздав на долю секунды. Воины крякнули от напряжения, но не ослабили хватки.

Из-за образовавшейся суматохи движение на улице остановилось, и к ним уже стали оборачиваться любопытные прохожие.

— Боги! — взорвался Кевин, пораженный в самое сердце вопиющим предательством. — Ты меня продаешь!

Его крик едва не разбил сердце Мары. Она отдернула занавески паланкина и взглянула в голубые глаза, горящие неистовой яростью. Язык отказывался ей повиноваться.

— Почему?!! — громко выкрикнул Кевин с таким отсутствием всякого выражения в голосе, что Мару словно ударило. — Почему ты решила так со мной поступить?

Кевину ответил Люджан; ответил нарочито грубо, ибо опасался, что его собственный голос может выдать чувства, совсем не подобающие воину, и тем более офицеру его ранга.

— Госпожа расстается с тобой не по своей воле, Кевин, а по приказу императора!

— Будь проклят Свет Небес! — возопил взбеленившийся Кевин. — Чтоб ему провалиться, вашему паскудному императору, в самую нижнюю преисподнюю Седьмого Ада!

Из окон уже высовывались головы зевак; прохожие останавливались, чтобы поглазеть на потасовку. Несколько пожилых крестьянок осенили себя знамением защиты от богохульства, а торговец с кислым лицом, стоявший на обочине, посоветовал послать за жрецом. Не желая предстать перед храмовым судилищем из-за кощунственных речей варвара, один из воинов, менее других знакомый с Кевином, протянул руку, пытаясь заткнуть тому рот.

Варвар впал в неистовство. Рывком он высвободил руку и молниеносными ударами кулака сбил с ног двоих солдат Мары, одного за другим, прежде чем кто-нибудь смог ему помешать. Воины получили приказ воздерживаться от применения оружия, но сейчас Люджану оставалось только молить богов, чтобы никто не забыл об этом запрете. Кевин дрался как одержимый, и дело дошло до того, что он сам едва не выхватил меч из ножен первого попавшегося воина. Если бы эта попытка ему удалась, сам император не мог бы спасти его от петли.

Страх, промелькнувший в глазах Мары, решил дело: с яростью харулта Люджан врезался в самую гущу схватки.

Примененный им борцовский прием достиг цели: Кевин потерял равновесие. С помощью одного из солдат, навалившегося вместе с военачальником на непокорного раба, Люджан придавил Кевина к булыжной мостовой.

В подобном положении большинство мужчин утрачивают способность к дальнейшему сопротивлению. Но мидкемиец не унимался. Охваченный яростью, заглушавшей боль от ударов, обуреваемый чувствами, которые не оставляли места благоразумию, он был готов убивать. Задыхаясь в пылу схватки, военачальник Акомы ухитрялся еще выкрикивать приказы своим солдатам:

— Станьте в кольцо!.. Загородите нас щитами и телами!.. Чтобы никто не глазел на этот скандал!

Кулак Кевина, уходивший в челюсть Люджану, содрал кожу с его щеки. Понимая, что без крутых мер не обойтись, Люджан заорал:

— Проклятие, парень, прекратишь ты валять дурака или мне придется тебя покалечить?

В ответ Кевин разразился непотребным ругательством, прохрипев под конец: »…если у тебя вообще была мать!»

Становилось очевидно, что образумить Кевина не удастся: он, безоружный, сейчас был способен кинуться в одиночку на полчища вооруженных врагов. Восхищаясь его отвагой, заботясь о его же безопасности, Люджан был вынужден сменить тактику. Он применил жестокий и коварный прием, которому обучился в горах в бытность серым воином. Любой уважающий себя цуранский воин постыдился бы заехать противнику кулаком в пах. Пораженный предательским ударом, Кевин скорчился в стонущий ком на грязной мостовой.

— Ты уж прости, братишка, — пробормотал Люджан, в точности повторяя слова и интонацию, позаимствованные у самого Кевина. — Тебя ждут свобода и почет окружающих, хочешь ты того или нет.

Военачальник встал на ноги, чувствуя себя разбитым и телесно, и душевно.

— Свяжите его и вставьте кляп, — отрывисто бросил он подчиненным. — Нам больше нельзя рисковать.

Затем, преисполненный состраданием к госпоже, которая наблюдала всю сцену из полутьмы паланкина, он с трудом изобразил на лице некое подобие цуранского бесстрастия, и по его приказу отряд снова двинулся в путь.

Встретивший их у ворот лагеря чиновник из гильдии работорговцев осведомился, что угодно властительнице Акомы.

— Этого раба… по приказу Света Небес… следует возвратить к нему на родину, — еле выдавила Мара онемевшими губами.

Связанный на совесть, зажатый между конвоирами Кевин вскинул на нее глаза. В их бездонной голубизне светились упрек и мольба, но мысль о ребенке, которого Мара носила под сердцем, придала ей силу.

— Прости, — прошептала она, не заботясь о том, что чиновник гильдии уставился на нее с ошарашенным видом. Голос изменил Маре, и она закончила одними губами:

— Любимый мой.

Все остальное, что ей хотелось сказать, осталось навеки похороненным в ее душе.

Работорговец кивнул головой:

— Он очень силен, хотя и не первой молодости. Думаю, будет справедливой цена…

Мара не дослушала:

— Не надо денег. Отошлите его домой.

Если работорговец и счел ее поведение странным, вслух он этого не высказал. Он и так поломал голову, пытаясь понять, зачем императору понадобилось покупать рабов, если он собирается сразу же отправить их в какой-то чужеземный дворец. От этого эдикта и так хватало хлопот, так что если властительница Акомы желает проявить великодушие, он не станет возражать.

— Как пожелаешь, госпожа, — сказал работорговец, склоняясь в глубоком поклоне.

Не в силах долее выносить безмерную боль, которую она читала на лице возлюбленного, Мара промолвила, взглянув ему прямо в глаза:

— Да будет жизнь твоя долгой и счастливой, сын Занна.

Она совершила невозможное — сумела собраться с духом и приказала воинам увести Кевина в лагерь для купленных императором рабов. Чиновник гильдии указывал дорогу; Мара словно сквозь сон слышала, как один из ее воинов настоятельно напоминал, что с Кевином, когда его развяжут, следует обращаться с большой осторожностью и уважением…

Высокие деревянные ворота захлопнулись, навеки отрезая ее от возлюбленного. Люджан не отходил от Мары; его лицо в тени шлема напоминало маску из камня. И, что уж совсем было непохоже на него, он не заметил, что во время уличной стычки его офицерский плюмаж сбился набок и теперь висит криво.

Мара откинулась на подушки; у нее не осталось ни слез, чтобы плакать, ни даже сил поднять руку, чтобы задернуть занавески паланкина. Она не могла стереть из памяти взгляд Кевина, которым он проводил ее, после того как она отдала приказ покинуть лагерь.