В Галиции на Рождество австрийские войска получили приказ не открывать огонь (кроме ответного) – русские вели себя так же сдержанно. Кто-то из осаждающих Перемышль установил на ничейной полосе три елки с вежливой запиской, адресованной противнику: «Желаем вам, героям Перемышля, счастливого Рождества и надеемся как можно скорее решить дело миром»{1169}. Солдаты выходили на ничейную полосу и меняли австрийский табак и шнапс на русский хлеб и мясо. Когда царские войска несколькими днями позже отмечали Новый год, солдаты Габсбургов решили не отставать.

В нескольких секторах Западного фронта между противоборствующими траншеями состоялось стихийное певческое состязание. Немецкая 2-я гвардейская дивизия, выставив на бруствере елку, спела «Тихую ночь» и «О, Рождество!». Когда французы исполнили свой хорал, немцы затянули «С высоких небес». Потом перешли к патриотическому репертуару: французы грянули «Марсельезу», немцы – «Стражу на Рейне» и «Германия превыше всего!», а потом троекратное «ура!» в честь кайзера.

Александр Джонстон высказался кратко: «Мое первое и, надеюсь, последнее Рождество в действующей армии». У Ипра Уилберт Спенсер «видел 9–10 огней на немецких рубежах. Предположил, что это елки, и не ошибся. <…> В сам праздник слышались крики “Счастливого Рождества!”, а мы подняли табличку с “Glückliches Weihnachten” (“Счастливого Рождества!”). Никто не стрелял, и постепенно обе стороны начали вылезать на поверхность, а потом на середине ничейной полосы показались двое немцев и позвали офицера. Я вышел к ним: они предлагали устроить перемирие на 4 часа и подтащить поближе к нам наших погибших, чтобы мы их похоронили, – несколько дней назад мы понесли большие потери. Я согласился. А потом – вы ни за что не догадаетесь! Обе стороны встретились посередине, пожимали друг другу руки, поздравляли с праздниками и общались».

Солдаты французского 99-го пехотного полка, под Рождество тоже присоединившиеся к перемирию, глубоко оскорбились, когда в Новый год уговор нарушил плотный огонь со стороны немцев. На следующее утро к ним вышел с извинениями лейтенант-баварец и объяснил, что его начальство испугалось нежелательных для серьезного дела войны последствий такого братания. В рапорте другого полка имеются сведения о схожем случае близ Бьяша, на Сомме. Французские пехотинцы помахали противникам-баварцам, и французский полковник попросил позвать к нему немецкого офицера. «К нему вышел лейтенант Фогель, ротный 15-го пехотного. Офицеры встретились на ничейной полосе. Подполковник предложил устроить перемирие на праздники. Лейтенант Фогель отказался. Тогда подполковник попросил хотя бы дать похоронить погибших французов, которые уже давно лежали на ничейной полосе. На это Фогель согласился. Погибших хоронили два французских и два немецких солдата». В рапорте выражалось сожаление, что братание предотвратить не удалось, однако до сведения начальства доводилось, что за нарушение дисциплины понесли наказание несколько офицеров и рядовых.

20-летний Жерве Морильон писал родителям: «Боши размахивали белым флагом и кричали: “Kamarades, Kamarades, rendez-vous!” [“Товарищи, товарищи, встретимся!”] Когда мы не вылезли, они сами вышли к нам, без оружия, во главе с офицером. Мы, конечно, тоже давно не мылись, но они просто жуткие свиньи. Только не рассказывайте никому. Мы даже от других солдат скрываем [эту встречу]»{1170}. Морильон погиб в 1915 году. С другого участка сообщал Густав Бертье: «На Рождество боши знаками показали, что хотят поговорить. Сказали, что не намерены стрелять… Они устали от войны, у них тоже семья, как и у меня, у них нет никаких разногласий с французами, только с англичанами». Бертье погиб в июне 1917 года.

Однако эти проявления доброй воли были отнюдь не повсеместными. Ив Конгар, 10-летний житель Седана, который так радовался началу войны, теперь вынужден был праздновать Рождество на оккупированной немцами территории. В тот вечер он писал в дневнике: «Надеемся, в следующем году будет лучше, чем сейчас. Очень холодно. Папу на ночь забрали. Рождественской службы нет. <…> Старую дорогу топчут чужие сапоги, все тихо и угрюмо. <…> Властвует сильнейший. Война – это вторжение и разруха, это стоны голодных, у которых нет даже корки хлеба, это ненависть к нации, которая грабит, жжет и держит нас в плену. У нас больше нет дома, потому что наша капуста, лук и все то, что родит наша земля, в руках этих ворюг»{1171}.

У британцев 2-й гренадерский батальон потерял на Рождество троих убитыми, двоих пропавшими и 12 ранеными; еще одного человека отправили в лазарет с обморожением, а на следующее утро – еще 22. Запись в журнале боевых действий батальона за 28 декабря свидетельствовала: «Жуткая грязь и сырость. Ужасная ночь. Гром, град, ливень, сильнейший ветер, выстрелы»{1172}. В секторе Франсуа Майера немцы из траншей в 80 м от французов кричали: «Français kaputt!» («Французы капут!») и т. п. Новогоднюю полночь они отметили ружейным залпом, в ответ на который французы грянули «Марсельезу». Майер писал: «Сердце щемило, когда их луженые глотки перекрывали свист пуль. Едва мы умолкли, немцы крикнули: “Да здравствует кайзер!”»{1173} Командование противоборствующих сторон постаралось не допустить рождественских перемирий такого же масштаба в последующие годы, но все же предотвратить неофициальные проявления сочувствия – «живи и дай жить другим» – с обеих сторон, ставшие характерной чертой конфликта на всех фронтах, оказалось им не под силу.

Уже в мирные дни австрийский лейтенант Константин Шнайдер, оглядываясь на свой военный опыт, отмечал феномен, характерный для многих войн, но для этой в особенности, когда фаза инициации для участника уже позади: «Ничего нового со мной не происходило, все казалось повторением уже пережитого. Война превратилась в рутину»{1174}. Примерно о том же писал в дневнике после Рождества 1914 года моряк Рихард Штумпф, служивший в немецком флоте: «Ничего примечательного не происходит. Описать ежедневный распорядок? Так он и будет ежедневным, повторяется изо дня в день»{1175}.

В сочельник французский журналист Ж. Шастане делился в Le Droit du people наблюдением, что французские церкви с августа испытывают невиданный с середины предшествующего столетия наплыв прихожан: «Люди молятся от страха. По мере привыкания к войне… все меньше и меньше людей будет обращаться к церкви, и все вернется на круги своя». Шастане оказался прав. Если на первые похороны погибших стекалось все селение, то потом, когда к войне привыкли, провожать в последний путь приходило гораздо меньше. Еще осенью многие французские села принимали беженцев из Бельгии и с северо-запада Франции. К Рождеству беженцев насчитывалось уже под три миллиона – огромное бремя для тех, кто кормил их и давал приют. Теперь все больше городов и сел закрывали перед ними двери, спасаясь, как от саранчи, называя грязными, распущенными, заразными и неприспособленными к сельскому труду.