смертельной опасности присутствием духа, не свойственным слабому полу, она заметила за поясом убитого большой пистолет, которым злодей не успел воспользоваться, хотя пальцы его, казалось, продолжали сжимать рукоятку оружия. Откинув теплую еще руку мертвеца, она вырывает пистолет у него из-за пояса и, устремясь между дерущихся, которые никак не ждали ее вмешательства, разряжает пистолет прямо в лицо негодяю, схватившему Буондельмонте за горло. Разбойник падает замертво, а Буондельмонте тут же расправляется с его сообщником. Вот вам еще одна история. Недурна?

— Так же недурна, как и достоверна, — подтвердил Буондельмонте. — После этой ужасной сцены мужественный пыл еще несколько времени не оставлял леди Маубрей. Кучер их, полумертвый от страха, забился в придорожную канаву; перепуганные лошади порвали постромки; единственный слуга, сопровождавший путешественников, был ранен и лежал без памяти. Буондельмонте вместе со своей подругой поспешно взялись за дело, торопясь скорей выйти из опасного положения, ибо с минуты на минуту могли нагрянуть, как это нередко случается, другие бандиты, привлеченные выстрелами и шумом схватки. Кучера удалось привести в себя ударами и пинками; слугу, истекавшего кровью, — перевязать и уложить в карету; лошадей впрячь в нее снова. Выносливость и сила духа, показанные в этой переделке леди Маубрей, были поистине невероятны. Она поспевала везде, находя самые верные, самые быстрые способы разрешать любые затруднения. Ее прекрасные руки, все в крови, связывали кожаные постромки, раздирали на бинты белье, оттаскивали с дороги камни. Наконец все было готово, и карета тронулась. Леди Маубрей опустилась на сиденье рядом со своим возлюбленным, пристально на него взглянула, громко вскрикнула — и упала в обморок. О чем вы так задумались? — спросил граф, видя, что Оливье умолк, погруженный в свои мечты.

— Я влюблен, — был ответ.

— В леди Маубрей?

— Да, в леди Маубрей.

— Не для того ли вы и едете во Флоренцию, чтобы изъяснить ей свои чувства? — спросил граф.

— Отвечу вам вашими давешними словами: «Разве это настолько трудно?»

— Пожалуй, — сухо отвечал граф, — «разве это настолько трудно?» — И уже другим голосом, как бы обращаясь к самому себе, повторил: — «Разве это настолько трудно?»

— Сударь, — заговорил после недолгого молчания Оливье, — позвольте мне просить вас еще об одной любезности: подтвердите или опровергните третий из рассказов, слышанных мною, о леди Маубрей, — он представляется мне далеко не таким прекрасным, как два первых.

— Я к вашим услугам.

— Говорят, граф Буондельмонте охладел к своей возлюбленной.

— На сей счет, сударь, — ответил граф неожиданно резко, — я вам ничего сказать не могу.

— Но я… меня уверяли, что это правда, — возразил Оливье, — и как бы ни был грустен подобный финал, я не нахожу в нем ничего невозможного.

— А вам-то что до этого? — спросил собеседник.

— Вы граф Буондельмонте! — вскричал Оливье, живо задетый тоном своего спутника и, схватив его за локоть, добавил: — Но вы не охладели к леди Маубрей?

— Я действительно граф Буондельмонте, — отвечал флорентинец. — Вы это знали, милостивый государь?

— Клянусь честью, нет!

— Стало быть, вы не имели намерения оскорбить меня. Поговорим о чем-нибудь другом.

Они пытались сделать это, но беседа не клеилась. И по молчаливому согласию оба притворились, что их одолевает сон. Оливье, который в конце концов и вправду уснул, пробудился при первых лучах зари — уже в стенах Флоренции. Граф с ним расстался с сердечностью, к которой имел время приготовиться.

Кучер осадил лошадей перед одним из самых красивых дворцов города.

— Вот мой дом, — сказал граф, обращаясь к Оливье, — но на случай, если вы забудете дорогу, разрешите мне самому посетить вас, и я с удовольствием сделаюсь вашим провожатым. Могу я узнать, где вы предполагаете остановиться и в котором часу будет не слишком рано приехать к вам, чтобы засвидетельствовать мою благодарность и предложить свои услуги?

— Покамест я еще и сам ничего не знаю, — отвечал не без смущения Оливье. — Право, стоит ли вам утруждаться; как только я отдохну, я непременно к вам буду — в надежде на ваше покровительство, ибо в этом городе у меня нет ни одной знакомой души.

— Итак, я вас жду, — сказал Буондельмонте, протягивая ему руку.

«Уж как-нибудь обойдусь без тебя», — подумал женевец, учтиво отвечая на рукопожатие графа. Они расстались.

«Впредь мне урок! — размышлял на другое утро Оливье, проснувшись в лучшей флорентийской гостинице. — Недурно же я начал. Но и этот граф не больно-то умен: принять всерьез болтовню полупьяного вертопраха! В одном, впрочем, я преуспел: двери леди Маубрей для меня закрыты, а как я хотел с нею познакомиться! Чертовски все-таки обидно!..» Он кликнул камердинера — бриться, и не на шутку расстроился оттого, что никак не мог отыскать в несессере гвоздичное мыло, купленное им в Парме, — но вдруг на пороге комнаты появился граф Буондельмонте.

— Простите, что я по-дружески — без доклада, — заговорил вошедший, улыбаясь с видом совершенного чистосердечия. — Внизу мне сказали, что вы уже проснулись, и вот я здесь. Я приглашаю вас позавтракать со мною у леди Маубрей.

От Оливье не укрылось, что граф пытается угадать по выражению его глаз эффект, произведенный этим сообщением. При всем своем простодушии Оливье не всегда верил людям, но одновременно он обладал порядочностью человека, верного своим убеждениям. Ему можно было нанести обиду, но одурачить или устрашить — нельзя.

— Благодарю от всего сердца, — отвечал Оливье с чувством собственного достоинства. — Я весьма признателен вам, мой дорогой товарищ по путешествию, что вы удостоили меня подобной чести. Услуга за услугу.

Наружная искренность и благожелательность ни на миг не изменили графу. И лишь потом, наблюдая, как тщательно, несмотря на спешку, одевается молодой иностранец, Буондельмонте не сдержал улыбки; Оливье поймал ее на лету в глубине зеркала, перед которым повязывал шейный платок. «Так, так, военные действия исподтишка, — подумал швейцарец. — Что ж, отлично, попробуем не оплошать». Он снял платок и разбранил камердинера, зачем галстук был дурно сложен. Старый Ганс принес другой платок. «Я полагаю, голубой подошел бы лучше», — объявил Оливье, а когда Ганс подал ему голубой, Оливье погрузился в разглядывание обоих галстуков, изображая величайшую нерешительность и затруднение.

— Если позволите подать вам совет… — робко начал камердинер.

— Что ты в этом смыслишь, — важно произнес Оливье. — Дорогой граф, я обращаюсь к вам, как к человеку со вкусом: который из этих двух галстуков более пристал к цвету моего лица?

— Леди Маубрей, — отвечал, улыбаясь, граф, — не выносит ни голубого, ни розового.

— Дай сюда черный галстук, — приказал Оливье камердинеру.

У подъезда их ожидал экипаж графа. Оливье сел рядом с Буондельмонте. Оба были как на иголках, однако посторонний не заметил бы этого. Буондельмонте был