Советский лидер напоминал Шахназарову шахматного гроссмейстера, который проигрывает менее искусному противнику. Разумеется, такие вещи случаются, однако настоящий мастер сделает все, чтобы этого не повторилось, чего нельзя было сказать о Горбачеве: “Михаил Сергеевич продолжал ни во что не ставить Ельцина, сам себя убеждал, что потенциал соперника исчерпан, и пытался убедить в том же общество, – вспоминает Шахназаров. – Обида брала верх над политическим расчетом, гордость заслонила здравомыслие”[1755].

В результате победы Ельцина Горбачев утратил контроль над Верховным Советом РСФСР и теперь пытался не дать российским коммунистам занять крайние позиции политического спектра. Изначально он выступал против образования отдельной российской компартии, однако в начале мая был вынужден принять неизбежное и попробовал минимизировать свои потери.

Учредительный съезд Коммунистической партии РСФСР проходил с 19 по 22 июня, и Горбачев присутствовал на всех его заседаниях. По иронии судьбы главной его целью было не допустить, чтобы первым секретарем партии был избран Иван Полозков, которого он выставлял против Ельцина на выборах председателя Верховного Совета РСФСР. Однако в очередной раз кандидат, выбранный Горбачевым в последнюю минуту, проиграл: Владимир Ивашко уступил победу Полозкову. “Худшее трудно было себе представить”, – вспоминает соратник Горбачева Вадим Медведев. Отныне были неизбежны жестокие столкновения между советской и российской компартиями, чего раньше невозможно было вообразить. К тому же КПСС покинет ряд наиболее демократически настроенных ее членов, которые, как надеялся Горбачев, помогут ему реформировать партию[1756]. Речь Горбачева на том съезде стала одним из двух публичных выступлений 1990 года, которые сильно смутили Черняева и других помощников президента. Президент выглядел разбитым. Незадолго до избрания Полозкова Горбачев вызвал к себе главного социолога КПСС (партия тайно опрашивала своих членов), который прибыл в кабинет лидера в два часа ночи и нашел Горбачева истощенным, как будто не спавшим несколько дней. “У него все лицо было серое”, – рассказал он затем послу Мэтлоку[1757]. Позднее Горбачев будет близок к тому, чтобы признаться: он в депрессии. Он осознавал: “Российский вопрос – это сейчас центральный вопрос перестройки”. Он мог погубить как Россию, так и Советский Союз. “Словом, не лежала у меня душа к этому мероприятию, с самого начала я видел, чем оно может обернуться”, – сказал Горбачев о создании КП РСФСР. Между тем и в ближайшей перспективе его ожидали трудности: через неделю открывался XXVIII съезд КПСС, на котором должно было решиться будущее партии, и большую часть делегатов должна была составить консервативная верхушка российской компартии[1758].

Перед XXVIII съездом, когда Горбачев безуспешно боролся с принципиальными проблемами, включая российский вопрос, по ряду признаков было понятно, что боевой дух президента падает и это сказывается на его решениях. Одним из таких знаков был гнев. Раньше он умел взрываться специально, для достижения конкретной цели. Со временем вспышки злости стали более спонтанными и бессистемными, как будто, срываясь на людей вокруг, он мог убежать от чувства вины, которое в нем многие взращивали. На заседании Политбюро 2 марта он осудил радикальных “клеветников” и “политических мерзавцев”, которые не представляют ничьих интересов, но готовы разрушить страну, и назвал закоснелых консерваторов “кучкой ублюдков”. Он также раскритиковал своего союзника и реформатора Вадима Бакатина за то, что тот якобы позволил “пораженцам” проникнуть в Министерство внутренних дел[1759]. Горбачев уволил партийных работников, которые настроили депутатов голосовать против него на выборах президента, назвав их “идиотами и болванами”. Он высмеял желание лидеров республик Средней Азии стать “избранными эмирами”, а в разгар долгой и беспорядочной дискуссии в Политбюро он внезапно обрушился на другого своего союзника, Вадима Медведева: “Сядь! Эта встреча превратилась в лекцию”. За время его правления заседания Политбюро и правда стали походить на них[1760].

Особенно Горбачев злился на московскую интеллигенцию, которой некогда восхищался, однако, потеряв поддержку большинства ее представителей, стал называть “прогнившей”[1761]. Он осуждал русский народ за любовь “критиковать и поносить начальство”, за уверенность в том, что правительство может и должно заниматься абсолютно всеми вопросами, за “склонность уповать на батюшку-царя”, но при этом скатываться в “нигилизм”[1762]. “Мы революционные, глубокие преобразования осуществляем в обществе, которое еще не готово к ним”, – утверждал Горбачев. Он сетовал, что народ привык ждать команды, где какой гвоздь забить, что “малейшая инициатива, малейшее выдвижение человека благодаря его таланту вызывают у многих раздражение”, что успешного фермера моментально прозывают Рокфеллером. “Это все заскорузлость общественного сознания”[1763], – суммировал Горбачев.

Вне всяких сомнений Горбачев продолжал защищать свой великий проект. Чем больше трудностей и неудач встречала перестройка, тем более высокопарно он ее превозносил. Выступление перед юными комсомольцами 10 апреля так воодушевило его, что он назвал 1980-е годы “величайшим поворотным моментом в мировой истории”. “Нет оснований хотя бы на минуту усомниться в правильности курса на перестройку”, – заявил он[1764]. Он хвастал 19 мая помощникам, которые готовили ему речь для XXVIII съезда, что перестройка удовлетворила “назревшие потребности цивилизации” и является не “искусственной схемой”, а неизбежным шагом. По мнению Горбачева, советское общество изменилось, и вслед за Советами “весь мир размышляет в духе нового мышления”[1765]. Когда корреспонденты журнала Time спросили, как ему удается сохранять спокойствие перед лицом стольких напастей, он ответил: “Моя уверенность оттого, что я знаю: то, что мы делаем, правильно и необходимо. Иначе было бы невозможно нести этот груз”[1766].