не признали бы его таковым, а достоинство мое погибло бы...»[680]

И этого же 8 мая Жорж Санд пишет опять спешное письмо Морису, в конце его приписывает несколько слов Клезенже, и, не ограничившись этим, пишет и самому Клезенже еще отдельно. Очевидно, волнение и беспокойство ее достигли крайних пределов.

Потом как будто наступает маленькая передышка. Шопену стало лучше, и хоть относительно его здоровья Жорж Санд немного успокаивается. М-ль де Розьер она пишет, горячо благодаря ее за ее помощь и участие:

«Ваше письмо возвращает мне жизнь, да и пора! Голова моя готова расколоться оттого, что должна разом побороть столько разных вещей. Он тоже пишет мне словечко, как будто ничего не случилось, и я ему ответила точно так же. Гжимала тоже пишет мне, он говорит, что вы были ангелом для Шопена. Я поеду в Париж с Соланж и ее мужем»...[681]

Вот это «словечко» Шопена:

«Говорить ли вам, какое удовольствие ваше доброе письмо, которое я только что получил, доставило мне, и насколько все превосходные подробности, касающиеся того, чем вы теперь заняты, заинтересовали меня. Вы хорошо знаете, что никто из ваших друзей не делает более искренних пожеланий счастья вашей дочери, чем я. Итак, скажите ей это от меня. Я уже поправился. Да поддержит вас Господь в ваших делах и вашей силе. Будьте счастливы и покойны.

Ваш преданный Ш.

Суббота».[682]

Но в письме Жорж Санд к Гжимале, написанном 12 мая, то есть за 3-4 дня до ее письма к м-ль де Розьер, слышатся другие ноты, и если Жорж Санд была несколько успокоена насчет здоровья Шопена, то зато, как видно, она ясно сознавала, что моральный разрыв между ними окончательно совершился, и что приходится прибегать к посторонним лицам, чтобы объяснить Шопену свое поведение и оправдаться в своем скрытничестве относительно свадьбы Соланж с Клезенже.

12 мая, 1847.[683]

«Спасибо, дорогой друг, за твои добрые письма. Я знала довольно смутно и неопределенно, что он был болен, еще за 24 часа до письма доброй княгини. Поблагодари также за меня этого ангела. Не умею высказать тебе, что я выстрадала за эти 24 часа, а что бы ни случилось, были такие условия, что я не могла двинуться. Итак, еще на этот раз он спасен, но как будущее мрачно для меня в этом отношении!

Я не знаю еще, будет ли свадьба моей дочери здесь через неделю, или в Париже через две. Во всяком случае, я буду в Париже в конце этого месяца и, если Шопена можно увезти, то я его перевезу сюда.

Друг мой, я, насколько возможно, довольна замужеством моей дочери, ибо она преисполнена любовью и радостью, и потому еще, что Клезенже мне кажется достойным этого: любит ее страстно и даст ей то существование, которое ей желательно. Но все равно, принимая подобное решение, очень страдаешь.[684]

Я думаю, что Шопен также страдал в глубине души от того, что не знал, не понимал и не мог ничего посоветовать. Но его советы в вещах действительной жизни нельзя принимать к сведению. Он никогда не видел ясно фактов и ни в чем не понимал человеческой природы; душа его – вся поэзия и музыка, и он не может переносить того, что не похоже на него.[685] Кроме того, влияние его на мои семейные дела было бы для меня равносильно потере всякого моего достоинства по отношению к моим детям и потере всякой их любви ко мне. Поговори с ним и постарайся заставить его понять вообще, что он должен воздержаться от забот о них. Если я ему скажу, что Клезенже, которого он не любит, заслуживает всяческого расположения, он лишь сильнее его возненавидит и заставит Соланж ненавидеть себя.

Все это трудно и деликатно, и я не знаю никакого средства, чтобы его успокоить и вернуть больную душу, которая раздражается на усилия, делаемые, чтобы вылечить ее. Болезнь, которая грызет это бедное существо и морально и физически, убивает меня уже давно, и я вижу, как он уходит, не бывши никогда в состоянии сделать ему добра, ибо причиной его печали является та беспокойная, ревнивая и подозревающая привязанность, которую он ко мне питает.

[Вот уже семь лет, что я живу девственно с ним и с другими. Я состарилась раньше времени, и без всякого даже усилия или самопожертвования, до того я устала от страстей, так разочарована и без надежды на исцеление. Если какая-либо женщина должна была бы внушить ему самое абсолютное доверие, то это я, а он этого никогда не понимал, и я знаю, что многие меня обвиняют, – одни в том, что я его изнурила силой моих страстей, а другие, что я его довела до отчаяния моими выходками. Думаю, что ты знаешь, каково все это на самом деле. Он же жалуется мне, что я его убила воздержанием, тогда как я была уверена, что убила бы его, если бы поступила иначе.]

Подумай же, каково мое положение в этой роковой дружбе, в которой я была его рабой во всех тех случаях, когда я могла так поступить, не выказывая невозможного и преступного предпочтения перед моими детьми, [и в которой так важно и так чувствительно было сохранить то уважение, какое я должна была внушать своим детям и своим друзьям. В этом отношении я делала чудеса терпения, на которые даже не считала себя способной, я, которая не святая по натуре, как княгиня.] Я дошла до мученичества, но небо ко мне безжалостно, точно я должна искупить великие преступления, ибо среди всех этих усилий и жертв тот, кого я люблю совершенно чистой и материнской любовью, умирает жертвой той безумной привязанности, которую он ко мне питает.

Дай Боже, по милосердию Своему, чтобы хоть дети мои были счастливы, т. е. добры, великодушны и в мире со своей совестью, ибо я не верю в счастье на земле, а небесный закон в этом отношении так суров, что мечтать о том, чтобы не страдать от внешних вещей, равносильно почти возмущению против божества. Единственная сила, к которой мы можем прибегать, это решимость исполнить свой долг...

Поговори обо мне с нашей Анной,[686] покажи ей, что в глубине моего сердца, а потом сожги мое письмо. Я посылаю тебе письмо к этому славному Гутману,[687] адреса которого я не знаю. Не передавай его ему в присутствии