Глядя на своих спутников, наблюдая за их ныне весьма откровенными проявлениями чувств и ощущая глухое пульсирование их страха, я внезапно осознала, что увиливаю от ответственности.

Еще с детства я использовала свою слепоту в качестве бесспорного оправдания, и иногда пускала ее в ход для манипулирования людьми. Я пришла бы в ярость, если бы мне дали работу или пригласили куда-нибудь только потому, что я слепая, но должна признаться, что происходило и обратное — когда я говорила себе, что мне дозволено, и отпрашивалась с какого-нибудь собрания, или избегала встречи с кем-нибудь, или не делала того, чего мне делать не хотелось, и все это оправдывала своей слепотой.

И теперь я поняла, что точно так же позволила личным проблемам оградить меня от нынешней ситуации. Я страдала не меньше своих товарищей — более того, первые несколько дней после проникновения в эту Сеть я из-за слепоты мучилась от ошеломляющей боли. Но в последние дни я уже не испытывала подобных страданий, и здесь у меня проявились возможности, к которым никто другой не может даже приблизиться, однако я все же уклонялась от руководства группой, не желая брать на себя ответственность.

В реальной жизни я не создала себе жизнь и не сделала карьеру, которой позавидовало бы большинство зрячих — из за своей покладистости и мягкости. Тогда зачем мне добиваться этого здесь?

Но я уже отклонилась от событий, которые хочу описать. А эти спорные мысли отложим на потом. Достаточно сказать, что я решила больше не жить настолько бесцельно. Неважно, смогу ли я помочь этим испуганным людям, но я точно не желаю смиряться с собственной гибелью и думать: «А ведь я могла сделать больше, чтобы помочь себе». Можете назвать меня эгоисткой, но сейчас меня больше заботит самоуважение.

День нашего заключения все тянулся и тянулся, и наконец даже Флоримель и Уильям устали спорить — а спорили они, как я полагаю, чтобы поддержать иллюзию независимости. Я попыталась завязать разговор с Кван Ли и Т-четыре-Б, но они были слишком подавлены и отвечали неохотно. К тому же Кван Ли почти не сомневалась, что нас казнят, и тогда ее коматозная внучка лишится последнего шанса на спасение. А боевой робот даже не пытался общаться. В ответ на мои вопросы он лишь что-то бурчал, и я в конце концов перестала отвлекать его от бесконечного складывания кучек камней.

Мы как раз доедали принесенный тюремщиками обед — немного ягод и по лепешке пресного хлеба каждому, — когда Уильям подошел и сел рядом со мной. Хотя от остальных нас отделяло несколько метров, и каждый из моих спутников был погружен в мирок собственных переживаний, Уильям заговорил со мной шепотом. В его поведении было нечто странное, чего я даже при всех своих обретенных здесь способностях не смогла понять или обозначить. Он был немного взволнован, и это чувствовалось ясно — информация, с помощью которой я ощущала его, отличалась какой-то странной вибрацией, слоено возбуждение в нем преобладало над депрессией.

— Пожалуй, настало время рассказать вам кое-что о себе, — сказал он.

Я взглянула на него с легким удивлением — Уильям всегда был самым скрытным из нас в том, что касалось его реальной ситуации, — но предположила, что это как-то связано с ощущением «камеры смертников», которое мы все сейчас испытывали.

— Если ты этого хочешь, разумеется, — ответила я. — Я солгу, если скажу, что меня это не интересует. Но ты ничего мне не должен.

— Разумеется, нет, — бросил он с оттенком свой привычной уже заносчивости. — Я никому и ничего не должен.

Но вместо того чтобы отреагировать на резкость, я впервые заметила, что нечто в его акценте — том самом акценте, который, как я сама слышала, много раз использовался для создания комедийного эффекта в фильмах и драмах, где действие происходит в Британии, и где, очевидно, полагают смешным само звучание языка Северной Англии, — так вот, нечто в его акценте показалось мне непоследовательным. Гласные звучали слегка неуклюже, а два «ни» прозвучали чуточку различно.

Он немного помолчал, а потом, словно прочитав мои мысли, сказал:

— Знаете, я не всегда так говорю. В реальной жизни.

Я промолчала. Он объясняет или оправдывается? Я не могла понять, почему он стал таким разговорчивым, хотя люди по-разному реагируют на стресс и разные несчастья.

— Понимаете, на самом деле я совершенно иной. В РЖ. — Он махнул рукой, взметнув полу плаща наподобие крыла летучей мыши. — Весь этот прикид — так, баловство. Попытка немного развлечься.

И тогда впервые за несколько дней я пожалела о том, что не могу видеть так, как видят все люди. Мне захотелось взглянуть ему в глаза и разглядеть то, что он в них прячет.

Уильям придвинулся ближе:

— Сейчас я скажу кое-что забавное. Но обещайте, что не расскажете остальным. — Он не стал ждать моего согласия или несогласия. — На самом деле я совершенно не такой — все эти вампирские штучки, смертельно-прекрасный костюмчик и прочес… это совсем не мое. Начнем с того, что я стар. — Он негромко и нервно хохотнул. — И даже очень стар. Мне уже несколько месяцев как стукнуло восемьдесят. Но мне все еще нравится иногда повеселиться.

Я представила его стариком, и в этом был определенный смысл, но все же так до конца и не поняла, что происходит. Например, я не была уверена, что он — это он, и спросила об этом напрямую.

— Да-да, я старик, а не старуха. И ничто не возбуждает меня лучше полномасштабного прикола. Я годами не выходил из дома. И как вы назовете такое поведение — то есть кому какое дело, кем человек изображает себя в Сети?

Пришлось его спросить. У меня возникло чувство, что мной определенным образом манипулируют:

— Если никому до этого нет дела, то зачем ты… вы мне это рассказываете, и при этом, похоже, чего-то стыдитесь, Уильям?

Вопрос застал его врасплох. Он немного отодвинулся — я ощутила, как он кутается в плащ наподобие сидящей на ветке под дождем птицы, прижимающей к телу крылья.

— Наверное, просто захотелось кому-нибудь рассказать. На тот случай, если с нами что-то случится. Ну, вы меня понимаете.

Я уже пожалела, что невольно оттолкнула его. Говорят, солдаты в траншеях перед боем часто рассказывают о своей жизни тем, кого видят впервые. Вероятно, нет ничего более интимного и одновременно столь связывающего людей, чем приближение смерти.

— Что привело вас в Сеть? — спросила я уже мягче.

Он ответил не сразу, и у меня возникло странное чувство, что он готовится рассказывать долго, но сперва хочет убедиться, что помнит все подробности — словно взрослый, собирающийся рассказать сказку малышу. Но когда он заговорил, то слова его прозвучали искренне:

— Я уже немолод, — начал он, — но люблю молодых. Точнее, люблю ту свободу, которая есть у них сейчас, но никогда не было у меня. Восхищаюсь тем, что они могут просто быть, кем хотят — создать себе новый сим, попасть в новый мир, стать кем угодно. А когда я был молод, мне все приходилось делать лицом к лицу, и по мере того как знакомые лица одно за другим уходили навсегда, мне все меньше и меньше нравилось свое лицо — понимаете, о чем я? Оно вовсе не ужасное, боже упаси, но и в восторг не приводит. Не… запоминается. Поэтому, уйдя наконец из почтовой службы — я был инспектором, заведовал региональным инспекционным центром, и ушел на пенсию лет десять назад, — я создал себе новую жизнь в Сети. Где никого не волновало, кем я был на самом деле, а лишь то, кем я стал в онлайне. И я создал себе этого персонажа, Сладкого Уильяма, и постарался придать ему максимум возмутительности. Сексуальные роли, социальные любезности… я гнул их по-всякому, пока они не начинали вопить — пожалуй, можно и так выразиться. Учил наизусть стихи забытых поэтов — кое-кого из «Новых битников», а заодно и творения старикашек из «Тихого апокалипсиса», — и выдавал их за свои. Никогда в жизни мне еще не было так хорошо, и я даже удивлялся, почему не ушел на пенсию раньше.