Пересмотр моего дела мог быть произведен только по постановлению Большого королевского совета. Еще до вынесения приговора я твердо решил не обращаться в эту кассационную палату, существовавшую в прежние времена; но поведение и речь Пасьянса оказали на меня не меньшее влияние, чем на публику. Воля к борьбе и чувство человеческого достоинства, заглушенные и подавленные во мне горем, внезапно пробудились, и я понял тогда, что не подобает человеку всецело погружаться в отчаяние, приходить к тому, что именуют самоотречением или стоицизмом. Никто не может отказаться от заботы о своей чести, не подрывая тем самым уважение к самому понятию чести. Принести свою славу и жизнь в жертву тайным велениям совести — что может быть прекраснее? Но не защищать их против ярости несправедливого преследования просто трусость. Я почувствовал, что вырос в собственных глазах, и последние часы этой знаменательной ночи провел, лихорадочно обдумывая, каким способом я могу опровергнуть обвинение. Если раньше я безвольно покорялся року, то теперь во мне возродилась воля к борьбе. Вместе с верой в собственные силы ко мне вернулась надежда. Кто знает, возможно, Эдме не лишилась рассудка и раны ее не смертельны? Она может еще простить меня, она может еще исцелиться!

«Как знать? — повторял я себе. — Быть может, она уже оправдала меня в своем сердце; быть может, это она посылает Пасьянса мне на помощь; я, конечно, исполню ее желание, ежели соберусь с духом и не дам погубить себя подлыми кознями».

Но как добиться решения Большого совета? Для этого нужен был королевский указ. Кто исхлопочет его? Кто заставит судей решить дело без тех отвратительных проволочек, к которым они прибегают, когда им вздумается, хотя перед тем сами весьма поспешно вынесли приговор? Кто помешает врагам вредить мне и парализовать все мои действия? Одним словом, кто станет сражаться за меня? Один только аббат мог бы это сделать, но он попал в тюрьму. Его великодушное поведение на процессе показало, что он еще оставался мне другом, но теперь он был лишен возможности действовать. Что мог сделать Маркас при его скромном положении, да еще будучи косноязычным? Снова наступил вечер, и я уснул с надеждой на помощь свыше, ибо горячо молился богу. Несколько часов сна освежили меня. Пробудился я от шума отодвигаемого засова. Боже милосердный! Как передать мою радость, когда я увидел Артура, моего товарища по оружию, брата по духу, от которого у меня не было тайн все шесть лет, что мы пробыли вместе! Он бросился ко мне на шею, я заплакал, как дитя, узрев в его приезде знак благосклонности провидения. Артур не обвинял меня! В Париже, куда привела его необходимость представлять научные интересы Филадельфийской библиотеки, он услышал о нависшем надо мной ужасном обвинении. Он скрестил копья со всеми моими клеветниками и, не теряя ни минуты, приехал, дабы спасти меня либо утешить.

Я излил перед ним свою душу, что было для меня отрадой, и сказал ему, чем он может мне помочь. Он хотел в тот же вечер отправиться в почтовой карете в Париж, но я попросил его сначала побывать в Сент-Севэре и сообщить мне новости об Эдме; уже четыре мучительных дня я ничего о ней не знал, к тому же Маркас никогда не доставлял мне таких точных и подробных сведений, как мне хотелось бы.

— Утешься, — сказал Артур, — от меня ты узнаешь истину. Я ведь лекарь, и недурной; у меня наметанный глаз, я смогу тебе почти с уверенностью сказать, чего следует страшиться и на что надеяться; затем я безотлагательно отправлюсь в Париж.

Спустя два дня Артур прислал мне длинное и подробное письмо.

Эдме находилась в весьма странном состоянии. Она не разговаривала и, казалось, не страдала, пока ее ограждали от какого бы то ни было нервического волнения; но с первым же словом, которое будило в ней воспоминание о пережитых горестях, у нее начинались конвульсии. Самым главным препятствием на пути к выздоровлению Эдме стала ее полная отчужденность от всего окружающего. Ей был обеспечен наилучший уход: возле нее неотлучно находились два знающих врача и очень опытная сиделка. Мадемуазель Леблан также ходила за ней с большим рвением, но эта коварная дуэнья зачастую причиняла ей вред своими неуместными рассуждениями и нескромными расспросами. Артур, кстати, заверил меня, что если Эдме когда-либо считала меня виновным и высказывалась на сей счет, то это могло происходить только в начале ее болезни, ибо уже две недели она находилась в состоянии полного безразличия, сопровождавшегося упадком сил. Она часто впадала в дремоту, но забыться крепким сном не могла; ей давали какой-то густой отвар, и она послушно пила его; на вопросы врачей, страдает ли она, Эдме всегда отвечала отрицательно, нехотя покачивая головой; она ничем не показывала, что помнит о привязанностях, наполнявших прежде ее жизнь. Однако нежность к отцу, это столь глубокое и сильное в ней чувство, не совсем угасла; нередко она долго лила слезы и в эти минуты, вероятно, не слышала ни звука. Тщетно окружающие пытались убедить Эдме в том, что отец ее вовсе не умер, как она, видимо, полагала. С мольбой в глазах она словно отстраняла от себя рукой не столько шум (казалось, он не достигал ее слуха), сколько суету, происходившую вокруг. Спрятав лицо в ладонях, съежившись в своем кресле и уткнувшись головой в колени, она предавалась безутешному горю. По словам Артура, он в жизни своей не видел картины более печальной, чем это немое отчаяние (с которым сама Эдме не только не боролась, но даже и не хотела бороться), чем эта сломленная воля когда-то сильной натуры, которая прежде была способна укрощать самые неистовые бури, а теперь покорно плыла по морской глади при полном затишье. Казалось, Эдме уже утратила все связи с жизнью. Мадемуазель Леблан, желая испытать или растревожить Эдме, напрямик сказала больной, будто отец ее умер. Та кивнула головою в знак того, что ей это известно. Через несколько часов врачи попытались убедить ее, что он жив; на этот раз она покачала головой, как бы говоря, что не верит. Тогда в комнату вкатили кресло господина Юбера; отца и дочь поместили рядом, но они не узнали друг друга. Однако через несколько мгновений Эдме, приняв своего отца за призрак, разразилась ужасными воплями, у нее начались конвульсии, одна из ран открылась, и жизнь ее оказалась в опасности. После этого окружающие никогда больше не помещали отца и дочь в одной комнате и не произносили в присутствии Эдме ни