каким бы то ни было мужчиной; что же касается моих чувств, то я никому не обязан в них отчитываться; на вопросы, имевшие целью заставить меня сознаться в моем мнимом преступлении, я отвечал, что не признаю за собой никакой вины, даже невольной. В своих немногословных ответах я коснулся обстоятельств, непосредственно предшествовавших несчастному случаю; но понимая, что и ради Эдме, и ради себя самого мне надлежит умолчать о неистовых страстях, обуревавших меня, я утверждал, будто покинул ее лишь потому, что лошадь сбросила меня на землю; на вопрос же о том, почему я оказался на таком далеком расстоянии от раненой Эдме, я отвечал, что мне пришлось погнаться за моей лошадью, ибо я хотел и дальше сопровождать мадемуазель де Мопра. По несчастью, все это звучало недостаточно убедительно, да и как могло быть иначе? Конь мой умчался в направлении, противоположном тому, какое я указывал, и растерянность, в которой я находился еще до того, как узнал об убийстве, нельзя было объяснить только тем, что я вылетел из седла. Меня с особенным пристрастием допрашивали, почему я оказался в лесу наедине с кузиной, вместо того чтобы присоединиться к охоте, как мы намеревались; никто не хотел верить, что мы заблудились, что в тот день наш путь, как видно, предопределялся роком. Трудно представить себе судьбу в образе некоего наделенного разумом существа, вооруженного карабином и подстерегающего Эдме в определенном месте, у башни Газо, чтобы подстрелить ее именно в те пять минут, когда я отойду от нее, говорили мне. Судьям хотелось во что бы то ни стало доказать, будто я обманом или силой завлек ее в это пустынное место, чтобы совершить над нею насилие, а затем убить ее — либо из мести (если бы мой замысел не увенчался успехом), либо из боязни, что мое преступление будет раскрыто и я понесу за него наказание.

Были выслушаны все свидетели обвинения и защиты. Говоря по правде, среди последних в расчет можно было принимать одного лишь Маркаса. Все остальные утверждали только, что некий монах, «похожий на Мопра», бродил по Варенне незадолго до рокового дня; он, вероятно, скрылся вечером, вскоре после того, как произошло несчастье. Во всяком случае, больше его не видели. Эти свидетельские показания, которых я не искал и на которые не собирался опираться в своей защите, повергли меня, однако, в немалое изумление: дело в том, что среди свидетелей находились самые порядочные люди нашей округи. Но слова их обратили на себя внимание одного лишь господина Э., советника суда, который действительно добивался установления истины. Он возвысил голос, дабы спросить, как могло случиться, что господин Жан де Мопра не был вызван в суд для очной ставки с этими свидетелями защиты, коль скоро он позаботился о том, чтобы документально засвидетельствовать свое алиби. Этот запрос был встречен негодующим ропотом. Надо сказать, что в зале было немало и таких людей, в чьих глазах Жан де Мопра вовсе не был святым; но моя судьба их совершенно не трогала, и они пришли сюда лишь для того, чтобы насладиться зрелищем суда.

Восторгу святош не было границ, когда траппист внезапно вышел из толпы и, откинув театральным жестом свой капюшон, смело приблизился к перегородке, отделявшей судей от публики. «Я жалкий грешник, достойный всяческого поношения, — сказал монах, — но сейчас, когда установление истины — долг всех и каждого, я почитаю себя обязанным подать пример искреннего смирения и подвергнуться любым испытаниям, которые могли бы помочь судьям проникнуть в сущность дела». Среди собравшихся раздался громкий гул одобрения. Трапписта провели к столу трибунала и устроили очную ставку со свидетелями. Те в один голос, без колебаний, заявили, что монах, которого они видели, был в таком же одеянии, как этот, и между ними, бесспорно, заметно фамильное сходство, но все же видели они не этого монаха; на сей счет ни у кого из свидетелей не возникало сомнений.

Этот эпизод дал еще один повод для торжества трапписта. Никому, однако, не пришло в голову, что свидетели, проявившие такое чистосердечие, должно быть, и в самом деле видели какого-то другого трапписта. Тут мне вспомнилось, что во время первой встречи с аббатом, возле источника Фужер, Жан де Мопра упомянул о каком-то монахе своего ордена, который вместе с ним совершал паломничество и остановился на ночлег на ферме Гуле. Я счел нужным сообщить об этом своему защитнику, и он зашептался с аббатом, сидевшим на скамье свидетелей; тот сразу же припомнил разговор, но не мог прибавить ничего нового.

Когда наступила очередь аббата давать свидетельские показания, он бросил на меня взгляд, выражавший душевную муку; на глазах его выступили слезы, и он отвечал на вопросы, связанные с соблюдением судебных формальностей, еле слышным от волнения голосом. Когда же его стали допрашивать по существу, он сделал над собой усилие и сказал следующее:

— Мы находились в лесу, когда господин Юбер де Мопра попросил меня выйти из коляски и узнать, что произошло с его дочерью Эдме: она уже давно удалилась в сторону от охотников, и это сильно тревожило ее отца. Я зашел довольно глубоко в чащу и обнаружил шагах в тридцати от башни Газо господина Бернара де Мопра. Он был в сильном замешательстве. Незадолго до того я услышал звук выстрела. Я обратил внимание, что в руках у него не было карабина, он бросил его, — разряженным, как это было установлено, — в нескольких шагах от того места, где мы встретились. Мы оба добежали до мадемуазель де Мопра. Она лежала на земле, пронзенная двумя пулями. Человек, опередивший нас и находившийся в то мгновение рядом с нею, один только мог бы передать слова, которые он слышал из ее уст. Когда я подошел к ней, она уже была без сознания.

— Но вам отлично известны слова названной вами особы, — заметил председатель суда, — ибо вы, как говорят, связаны узами дружбы со слышавшим их просвещенным крестьянином по имени Пасьянс.

Аббат заколебался и спросил, не вступают ли в данном случае законы совести в противоречие с законами судебной процедуры? Имеют ли право судьи требовать от человека, чтобы он открыл тайну, доверенную его чести, и тем самым нарушил клятву?

— Вы поклялись здесь перед господом нашим Иисусом Христом говорить правду, только правду, — ответили ему, — и вам надлежит знать, имеет ли эта клятва большую силу, чем все те, какие вам приходилось давать доселе.

— Однако если бы я выслушал это признание на исповеди, — упорствовал аббат, — вы бы, конечно, не уговаривали меня разгласить