Два месяца не бреюсь и не стригусь. Снова дергает меня Суслов, хвалит за прирост волосяного покрова, велит внимание на перхоть обратить, как, кажется, поется в одной блатной песне, и объявляет: «Сдавай все дела и продукцию складов. Начинаешь экстерном учиться на круглые шестерки, верней, пятерки, в поповской семинарии. Затем изберем тебя постепенно в митрополиты, с целью скорейшего выведения в Патриарха Всея, то есть СССР».

До меня это все с трудом доходит. Валюсь прямо в кабинете в обморок. Прихожу в себя, бухаюсь Суслову в ножки и умоляю постричь и побрить, то есть отрастить в этот ответственный и номенклатурный сан другого аморально-преданного человека, а я, заверяю, от свечной вони просто на ладан начинаю дышать и, кроме того, весьма слаб на передок, в порядке воздействия родинки капитализма на синюю плешь одного лукавого места… запиваю, как вам известно… путаю на партсеминарах сфинкса народно-освободительного движения со свинтусом империализма и феноменклатуру с ноуменклатурой, а если с похмелюги, то и с макулатурой… обладаю целым рядом иных принципиальных слабостей и похабно мельтешу в присутствии международных гостей. Строгача имею горкомовского за попытку затащить Долорес Ибанулли с банкета прямо за партийно-испанский клитор в мужской сортир Георгиевского зала… Суслов – я его уважал как толковую палочку Коха и живой труп русской революции – начинает кашлять, харкать кровью и терпеливо меня уговаривать, что, мол, так и так, партия вырастила с органами пару поколений фено… то есть макулатурных… да что это я?.. плесни, Мартелий, геля, верней, все наоборот, шмурни, Гелий, чуток мартеля… вырастила, значит, партия религиозных работников, которые тоже, вроде Буденного и Жданова, пьют, закусывают, блудят, присваивают, но многие, судя по агентурным сигналам, начинают попадать тайным каким-то, необъяснимым для органов образом под влияние проклятого опиума. Один тут мерзавец целый гарем развел в своем дворце. На Страстную, есть данные, тайком бифштексы жрет с кровью, шофера заставляет колотить себя заводной ручкой по спине и ниже с нею. Бесстыдствует многими иными способами, словно чует, что все равно расплачиваться придется в аду за все свои подлые грехи. Но тайну исповеди нарушать отказывается. Не записывает ее на аппаратуру и не передает комитетчикам для обработки результатов изучения тайных отношений конспиративно верующих интеллигентных граждан с самими собою в условиях предельного внутреннего одиночества. А у него кто только не исповедуется! Жены секретарей обкомов и райкомов, целая шайка народных артистов и артисток, во главе… страшно сказать, с кем во главе… С Ливановым и с какой-то Звериной Зеленой! Дети и любовницы министров, виолончелисты, черт бы их побрал вместе с ихними певицами, всякие филоложествующие академики и фокусники Госцирка, маршал даже один из Генштаба исповедуется в тщательно загримированном штатском виде у этого воспитанного нашей партией и заброшенного в лоно церкви человека. Мы НИИ Исповеди организовали на Лубянке, на почве Отдела по изучению мнений, чтобы и душевную жизнь народа перевести постепенно на рельсы Госплана, а наш глумливец, сладострастник, ханыга, златостяжатель, чревоугодник, кровосмеситель, понимаете, совращающий свеженьких домработниц и кающихся дам полусвета, бесшабашный стукач, чуть ли даже не метафизический пидарас, хотя это, скорей всего, донос завистника, и я лично верю, что и у преподобного натурального бифштекса с кровью должно иметься все ж таки что-то святое, – так вот, сей иерарх вдруг подло взбрыкнулся. На тайну, говорит, исповеди посягать не достоин. То есть как это, переспрашиваю, не достоин? Ты что, очумел совсем? Очень просто, отвечает, лишен я для такого непотребного дьявольского дела величественно дерзкой подлости и в черный сан слуги Антихриста не должен быть введен. Личных грехов имею кучу. Каждый божий день замечательно и бесстрашно их преумножаю. За каждый отвечу на Страшном суде, ежели архангелы вострубят о таковом в кругах ада и на перифериях жизни. И на том Суде попрошу я Высшего Судию только об одном послаблении: чтобы не вздумал Он отпустить мне, пакостнику, ни единого грешка – ни малейшего, ни в меру скромного, ни вызывающе постыдного, – что есть с моей стороны благородный героизм расплаты за наслаждение брюха и крайне распутной плоти в трудных, в исключительно неблагодарных условиях несовершенной земной жизни. Я за все свои грехи в ответе. Виноват перед партией, народом и Всевидящими Небесами за манию величия моей безнравственной неполноценности. А пока что, товарищ Суслов, грешный ты мой брат, заявляет этот кандидат во Владыки, я в свободное от грехов время церковную службу исправно выпрямляю, благословляю, крещу, венчаю, соборую, исповедую, причащаю, и на этом Святом Служебном Посту я есть строгий столп Священного Канона, кормящий Словом Божьим души толп и единиц, а также чистейший восприемник и передатчик Небесам личных тайн существования, открытых мне доверчивыми овцами стада. В свободное от службы время неустанно грешу. Тайну исповеди предать, однако, никак не могу. Никак. Самую что ни на есть военную тайну мог бы я, пожалуй, бодануть, чтобы на вырученные денежки опохмелиться и девчоночку по нежной щечке потрепать с целомудренным восторгом души и со слабостью телесной, а то и вовсе бескорыстно мог бы я выдать, глотнув глинтвейну, любую сверхмрачную госвоентайну в обмен на неповторимые, к превеликому моему сожалению, на Том Свете услуги грешных дам. Я ведь и блужу бывает, как говорится, не отходя, верней, не выходя из рясы, но строчить полицейские отчетики о содержимом исповедей? Увольте, расстригите, сгноите, лишите грешное мое тельце ежедневных яств и наслаждений – не смогу. Буду возвышенно, то есть заслуженно страдать. Что вы, говорит, Михал Андреич, помилуйте, такую сладчайше-страшнейшую, такую небесно-великую тишину исповеди нарушить никак нельзя, ибо не адскими муками устрашен, а чем-то более ужасным и непревозможным, чьего смысла грязноязычию моему не одолеть и не выговорить даже приблизительно. Готов, в порядке партийно-религиозного стриптиза, снять рясу непосредственно в обкоме и выложить своего красного блудливого змия на стол, прямо в глубокую тарелку, в смысле партбилет…

Скотина эдакая, заволновался Суслов, я ему чуть ли не кровью кашляю, похабнику, в бородищу, кричу, что партии в настоящий момент известны тайны материи, развратина полупьяная, от тебя подподольной жизнью пованивает, а ты тут превозносишь до небес церковную тайну исповедания? Да?.. Сбросить с себя высокий сан в двадцать четыре часа! Шагом марш – в мирскую жизнь, негодяй!.. Нам, Револьвер, кадры нужны.

Я с коленей, Гелий, не встаю и продолжаю упираться. Религию, говорю, я так, Михаил Андреевич, ненавижу, что моментально развалю всю работу церкви в глазах мирового общественного мнения. Меня запускать в высокий сан и в религиозные сферы, что тигра размещать в клетке с антилопой. Раздеру! Честное даю вам слово, никаких не желаю иметь отношений с демиургом, потому что его вовсе нет. Есть торговая сеть и базы спецснабжения, куда волшебной силой неумолимо проникает дефицит. Нейтрализовать его в системе развития и прихода аппетита во время еды нашего ЦК – вот моя задача. Да и кто, если не я, Михаил Андреич, снабжать вас будет барсучьим сальцем, сгибающим в бараний рог палочки Коха? Кто экспедиции будет снаряжать в Африку за яйцами орангутанов для дряблых мошонок членов политбюро, ядерных академиков, маршалов всех родов войск и тех же верующих народных артистов СССР в области кино и цирка? Последние аргументы подействовали. Ладно, говорит, брейся, Серьез, и подстригись под прежний твой, несгибаемый бобрик, являющийся нашей официальной пародией на слабовольный бобрик Керенского. С исповедями релверы мы управимся без тебя. Мы их быстро превратим в показания на допросах. Завтра примешь дела у Малолетних, который взят с поличным на педерастии с зубным врачом, под шумок бормашины и под маркой вставления ему в дупло импортной пломбы…