Все замолкли, и негромкий, бархатно-приятный голос запелпесню. В конце третьей строфы, враз с окончанием последнего звука, двадцатьголосов дружно вскрикнули: «Уууу! Идет! Разом! Навались, детки!..» Но, несмотряна дружные усилия, плетень мало тронулся, и в установившемся молчании слышалосьтяжелое пыхтенье.

— Эй вы, шестой роты! Черти, дьяволы! Подсоби… тоже мы пригодимся.

Шестой роты человек двадцать, шедшие в деревню,присоединились к тащившим; и плетень, саженей в пять длины и в сажень ширины,изогнувшись, надавя и режа плечи пыхтевших солдат, двинулся вперед по улицедеревни.

— Иди, что ли… Падай, эка… Чего стал? То-то… Веселые,безобразные ругательства не замолкали.

— Вы чего? — вдруг послышался начальственный голос солдата,набежавшего на несущих.

— Господа тут; в избе сам анарал, а вы, черти, дьяволы,матершинники. Я вас! — крикнул фельдфебель и с размаху ударил в спину первогоподвернувшегося солдата. — Разве тихо нельзя?

Солдаты замолкли. Солдат, которого ударил фельдфебель, стал,покряхтывая, обтирать лицо, которое он в кровь разодрал, наткнувшись наплетень.

— Вишь, черт, дерется как! Аж всю морду раскровянил, —сказал он робким шепотом, когда отошел фельдфебель.

— Али не любишь? — сказал смеющийся голос; и, умеряя звукиголосов, солдаты пошли дальше. Выбравшись за деревню, они опять заговорили также громко, пересыпая разговор теми же бесцельными ругательствами.

В избе, мимо которой проходили солдаты, собралось высшееначальство, и за чаем шел оживленный разговор о прошедшем дне и предполагаемыхманеврах будущего. Предполагалось сделать фланговый марш влево, отрезатьвице-короля и захватить его.

Когда солдаты притащили плетень, уже с разных сторонразгорались костры кухонь. Трещали дрова, таял снег, и черные тени солдат тудаи сюда сновали по всему занятому, притоптанному в снегу, пространству.

Топоры, тесаки работали со всех сторон. Все делалось безвсякого приказания. Тащились дрова про запас ночи, пригораживались шалашикиначальству, варились котелки, справлялись ружья и амуниция.

Притащенный плетень осьмою ротой поставлен полукругом состороны севера, подперт сошками, и перед ним разложен костер. Пробили зарю,сделали расчет, поужинали и разместились на ночь у костров — кто чиня обувь,кто куря трубку, кто, донага раздетый, выпаривая вшей.

Казалось бы, что в тех, почти невообразимо тяжелых условияхсуществования, в которых находились в то время русские солдаты, — без теплыхсапог, без полушубков, без крыши над головой, в снегу при 18° мороза, безполного даже количества провианта, не всегда поспевавшего за армией, —казалось, солдаты должны бы были представлять самое печальное и унылое зрелище.

Напротив, никогда, в самых лучших материальных условиях,войско не представляло более веселого, оживленного зрелища. Это происходилооттого, что каждый день выбрасывалось из войска все то, что начинало уныватьили слабеть. Все, что было физически и нравственно слабого, давно уже осталосьназади: оставался один цвет войска — по силе духа и тела.

К осьмой роте, пригородившей плетень, собралось больше всегонарода. Два фельдфебеля присели к ним, и костер их пылал ярче других. Онитребовали за право сиденья под плетнем приношения дров.

— Эй, Макеев, что ж ты …. запропал или тебя волки съели?Неси дров-то, — кричал один краснорожий рыжий солдат, щурившийся и мигавший отдыма, но не отодвигавшийся от огня. — Поди хоть ты, ворона, неси дров, —обратился этот солдат к другому. Рыжий был не унтер-офицер и не ефрейтор, нобыл здоровый солдат, и потому повелевал теми, которые были слабее его.Худенький, маленький, с вострым носиком солдат, которого назвали вороной,покорно встал и пошел было исполнять приказание, но в это время в свет костравступила уже тонкая красивая фигура молодого солдата, несшего беремя дров.

— Давай сюда. Во важно-то!

Дрова наломали, надавили, поддули ртами и полами шинелей, ипламя зашипело и затрещало. Солдаты, придвинувшись, закурили трубки. Молодой,красивый солдат, который притащил дрова, подперся руками в бока и стал быстро иловко топотать озябшими ногами на месте.

— Ах, маменька, холодная роса, да хороша, да в мушкатера… —припевал он, как будто икая на каждом слоге песни.

— Эй, подметки отлетят! — крикнул рыжий, заметив, что уплясуна болталась подметка. — Экой яд плясать!

Плясун остановился, оторвал болтавшуюся кожу и бросил вогонь.

— И то, брат, — сказал он; и, сев, достал из ранца обрывокфранцузского синего сукна и стал обвертывать им ногу. — С пару зашлись, —прибавил он, вытягивая ноги к огню.

— Скоро новые отпустят. Говорят, перебьем до копца, тогдавсем по двойному товару.

— А вишь, сукин сын Петров, отстал-таки, — сказалфельдфебель.

— Я его давно замечал, — сказал другой.

— Да что, солдатенок…

— А в третьей роте, сказывали, за вчерашний день девять человекнедосчитали.

— Да, вот суди, как ноги зазнобишь, куда пойдешь?

— Э, пустое болтать! — сказал фельдфебель.

— Али и тебе хочется того же? — сказал старый солдат, супреком обращаясь к тому, который сказал, что ноги зазнобил.

— А ты что же думаешь? — вдруг приподнявшись из-за костра,пискливым и дрожащим голосом заговорил востроносенький солдат, которогоназывали ворона. — Кто гладок, так похудает, а худому смерть. Вот хоть бы я.Мочи моей нет, — сказал он вдруг решительно, обращаясь к фельдфебелю, — вели вгоспиталь отослать, ломота одолела; а то все одно отстанешь…

— Ну буде, буде, — спокойно сказал фельдфебель. Солдатикзамолчал, и разговор продолжался.

— Нынче мало ли французов этих побрали; а сапог, прямосказать, ни на одном настоящих нет, так, одна названье, — начал один из солдатновый разговор.

— Всё казаки поразули. Чистили для полковника избу, выносилиих. Жалости смотреть, ребята, — сказал плясун. — Разворочали их: так живойодин, веришь ли, лопочет что-то по-своему.

— А чистый народ, ребята, — сказал первый. — Белый, вот какбереза белый, и бравые есть, скажи, благородные.

— А ты думаешь как? У него от всех званий набраны.

— А ничего не знают по-нашему, — с улыбкой недоумения сказалплясун. — Я ему говорю: «Чьей короны?», а он свое лопочет. Чудесный народ!