Полагаю, мы вступили в длительный период нестабильности и перемен в арабском мире. Прежде всего надо перестать притворяться, будто мы в состоянии предвидеть и предсказывать результаты этих перемен. На встрече в Белом доме в конце марта 2011 года посол США в Сирии Роберт Форд утверждал, что «Асад не Каддафи. Массовые злодеяния и репрессии вряд ли возможны. Сирийский режим, безусловно, агрессивен, но старается свести к минимуму применение силы». Совсем скоро выяснилось, что Форд ошибался.

Фундаментальные вопросы остаются без ответа. Неизбежно ли свободные выборы в арабских странах приводят к победам исламистов? Вернутся ли эти правительства со временем к авторитаризму? Способна ли армия повлиять на исход выборов, грозящих привести к власти исламистов (как произошло в Алжире и Египте)? Отсутствие демократических институтов, верховенства закона и гражданского общества практически во всех арабских государствах – и глобальные задачи, стоящие перед светскими реформаторами, – не дают особых оснований для оптимизма. Сумеют ли свободно избранные правительства принимать трудные решения, необходимые для экономического роста и облегчения мрачного существования большинства арабов? Если нет, не скатятся ли они в крайний национализм, не станут ли обвинять во всем Израиль и Соединенные Штаты, не используют ли насилие на религиозной почве как средство отвлечения народных масс от провалов в политике? Смогут ли государства, границы которых искусственно проложены иностранцами, а население которых хранит память о долгих исторических племенных, этнических и религиозных противостояниях – и прежде всего Ирак, Сирия и Ливия, – сохранить единство в отсутствие репрессий? Будут ли монархии и эмираты и далее сохранять «внутренний статус-кво», или выберут постепенные, но реальные реформы, или же дождутся в собственных странах насильственных выступлений, ставящих под угрозу стабильность и выживание? Думаю, для Соединенных Штатов единственный способ «поставить на верную лошадь», с учетом всех этих революций и их последствий, заключается в том, чтобы и далее провозглашать нашу веру в политические свободы и права человека, утверждать, что правительство существует, чтобы служить людям, а не наоборот, и делами доказывать преимущества регулируемой рыночной экономики. Кроме того, мы должны взаимодействовать с каждой страной индивидуально, учитывать конкретные обстоятельства и наши стратегические интересы.

Как я и сказал в 2007 году президенту Бушу и Конди Райс, начало двадцать первого века – особый период: кризисы больше не приходят и уходят – кризисы приходят и остаются.

Я догадывался, конечно, что вряд ли проведу последние шесть месяцев на посту министра обороны в приятном безделье, но, возвращаясь после рождественских каникул в Вашингтон, округ Колумбия, я не мог себе даже представить, насколько трудными для меня окажутся эти полгода. Арабские революции, начавшиеся в январе, наша последующая военная операция в Ливии – уже этого было вполне достаточно, чтобы занять мое внимание. А еще «внутренние войны», текущие осложнения в Ираке и в Афганистане, очередная битва за бюджет, большие проблемы в отношениях с Китаем и Россией и на Ближнем Востоке, представление президенту кандидатуры нового председателя Объединенного комитета начальников штабов, дерзкий и опасный рейд на территорию Пакистана… Словом, не оставалось иного выхода, кроме как спуртовать до самого финиша.

Китай, Россия и Ближний Восток

Когда министр обороны Китая Лян в октябре 2010 года пригласил меня снова посетить в Китай, как я уже писал, он явно рассчитывал на мой приезд до официального визита Председателя КНР Ху Цзиньтао в США, намеченного на конец января. Сдержанное поведение Ляна на осеннем совещании азиатских министров обороны в Ханое и на наших двусторонних переговорах ясно отражало желание руководства Народно-освободительной армии Китая создать благоприятную атмосферу для визита Ху. Когда я прибыл в Пекин 9 января (спустя тридцать лет после первого посещения Китая), сразу бросилось в глаза, что китайцы, как говорится, из кожи вон лезут, чтобы произвести позитивное впечатление. Специально перекрытые дороги, скоростные магистрали, роскошные торжественные обеды – меня принимали как главу государства. Да, три года подряд китайцы всячески показывали, что недовольны нашими контактами с Тайванем и продажей ему оружия, но теперь устроили мне поистине королевский прием.

На каждой встрече я подчеркивал важность укрепления американо-китайских отношений в военной сфере, в том числе стратегического диалога по ядерному оружию, противоракетной обороне, средствам космического базирования и противодействию кибертерроризму. Случайные, если можно так выразиться, связи не идут на пользу никому. Поступательное развитие отношений, избавленное от влияния политических страстей, является, с другой стороны, основой взаимопонимания, помогает устранить недоразумения и избежать просчетов. Я предупредил, что ядерные и ракетные программы Северной Кореи достигли того предела, когда, по мнению нашего президента, они представляют «прямую угрозу США», и мы будем вынуждены отреагировать соответствующим образом, если эти программы не удастся остановить. Я добавил, что после тридцати лет терпеливого игнорирования провокаций со стороны Северной Кореи общественное мнение в Южной Корее резко изменилось – из-за потопления их военного корабля и артиллерийских обстрелов. Юг намерен в будущем решительно пресекать подобные провокации, что существенно увеличивает риск эскалации напряженности на Корейском полуострове. Китаю следует надавить на Северную Корею, чтобы урезонить ее воинственных лидеров. Я также дал понять, что, по нашему мнению, чрезмерно острая реакция Китая на появление американских самолетов и морских судов США в международном воздушном пространстве и в водах Южно-Китайского моря может привести к инциденту, который не нужен ни одной из стран. Мы действуем в пределах своих прав, и Китай должен с этим смириться. Разумеется, я формулировал свои тезисы в сугубо дипломатической форме, вежливо и завуалированно (я способен и на такое, когда ситуация требует), но китайцы прекрасно меня поняли.

Все мои собеседники поддерживали укрепление наших военных контактов в принципе, но высказывали сомнения в отношении стабильного официального военно-стратегического диалога на высшем уровне, утверждая, что уже существует несколько механизмов для таких дискуссий. Если учесть, что мои предложения затрагивали ряд щекотливых вопросов, смею думать, что лидеры НОАК попросту не хотели привлекать к этому диалогу китайских гражданских чиновников – представителей компартии и министерства иностранных дел. (Мне вспомнились переговоры по стратегическим вооружениям в начале 1970-х: советские генералы тогда заявили руководителю делегации США, что он должен перестать рассуждать о подробных характеристиках советских ракет и ядерного оружия, поскольку штатские члены делегации СССР не имеют допуска к этим совершенно секретным сведениям.) Китайцы, повторюсь, желали произвести позитивное впечатление, поэтому не отвергли идею стратегического диалога как таковую, а просто пообещали «внимательно ее изучить».

Каждый из высокопоставленных китайских чиновников был весьма осторожен в своих комментариях, но все же имелись темы, при обсуждении которых китайцы высказывались почти без обиняков. Лян сказал, что наши военные контакты развивались «от случая к случаю» в течение тридцати лет. Он насчитал «шесть приливов и шесть отливов». К причинам «отливов» министр отнес продажи американского оружия Тайваню и «дискриминационные действия, наносящие ущерб интересам Китая», в частности, наши разведывательные полеты над китайской территорией. В этих двух вопросах, по словам Ляна, «нет места компромиссам, ибо Китай не может пренебрегать своими интересами». Мы должны проявлять взаимное уважение и доверие, строить отношения на принципах взаимной выгоды, сказал он, «а взаимоуважение означает признание ключевых интересов друг друга». Я сделал себе пометку по этому поводу.