По словам Херда, Горбачеву общаться с ним было легко: “Я не решал с ним неотложные вопросы и не вел с ним переговоры. Я просто слушал”[1703]. Но надо сказать, что в 1990 году дипломатическая повестка Кремля главным образом касалась Германии и Ирака, соответственно, основные вопросы Москва решала с Бонном и Вашингтоном. Однако американский посол в СССР Мэтлок также не заметил за Горбачевым “признаков нервного истощения”[1704].

Горбачев признавался, что ему приходилось прилагать усилия, чтобы не реагировать гневно на нападки критиков, оскорблявших его со всех сторон. Однажды, 27 июля 1990 года, он даже сказал группе демократов, что иногда ему очень хочется принять необходимые меры в соответствии с новым законом, защищающим честь и достоинство советского президента, который он сам провел. Слыша ненормативную лексику в свой адрес, Горбачев постепенно научился не реагировать и думал лишь о том, что его критик, должно быть, “так сильно кипит от негодования, что взорвется, если не выпустит пар”[1705].

Горбачева одолевали противоречивые чувства. Однако кто бы мог с такой завидной невозмутимостью решать проблемы, с которыми сталкивался он? Ему удалось запустить в Союзе реформы, которые одни саботировали, а другие чрезмерно торопили. Он создал для себя пост президента СССР, но не получил возможности работать эффективно. Горбачев не мог закрыть глаза на наиболее серьезные проблемы, такие как экономический кризис и сепаратистские бунты, однако некоторые другие он успешно отрицал, подавляя свои сомнения и настойчиво продвигаясь вперед.

В понедельник 2 января на первом в году заседании Политбюро Горбачев заявил: “90-й год должен решить – быть или не быть перестройке”[1706]. 6 января президент показался Черняеву веселым и бодрым[1707]. Однако год не заладился с самого начала. Хотя за 1989 год доходы граждан увеличились на 13 % и продолжали расти с той же скоростью в течение первых месяцев 1990 года, товаров на полках становилось все меньше. Государственные магазины продавали только 23 из 211 основных продуктов питания[1708]. В феврале премьер-министр Рыжков дал волю своему обычному пессимизму и прокомментировал ситуацию: “Зерна нет, валюты нет, положение безвыходное”[1709].

С 11 по 13 января Горбачев находился в Литве, где пытался лично успокоить местных жителей, поддавшихся сепаратистским настроениям. Иногда ему казалось, что ему это удавалось, например, когда он уговаривал литовцев дать шанс настоящей советской федерации – в противовес той искусственной, в которой они жили так долго:

– А вы знаете, что такое федерация? – спрашивал он людей.

– Знаем, знаем, – раздавались голоса из толпы.

– Откуда вы знаете, ведь мы в ней еще не жили[1710].

Горбачев полагал, что большинство литовцев прислушается к голосу разума и отвернется от экстремистов. Вместо этого ему приходилось переживать неприятные эпизоды. Один пожилой рабочий поднял плакат с надписью: “Полная независимость для Литвы”.

– Кто вам сказал сделать этот плакат? – спросил Горбачев.

– Никто. Я сам сделал его.

– Что вы подразумеваете под “полной независимостью”?

– Я имею в виду наше положение в 1920-х годах, когда Ленин признавал суверенитет Литвы, потому что ни одна нация не имеет права повелевать другой нацией.

– В нашей большой семье Литва стала развитой страной. Какие же мы эксплуататоры, если Россия продает вам хлопок, нефть и сырье, и не за твердую валюту?

Рабочий прервал Горбачева:

– У Литвы была твердая валюта до войны. Вы отняли ее у нас в 1940 году. И знаете ли вы, сколько литовцев было отправлено в Сибирь в 1940-х годах и сколько умерло?

– Я больше не хочу разговаривать с этим человеком, – сказал Горбачев. – Если у литовцев такие идеи и такие лозунги, то их ждут трудные времена. Я больше не хочу с вами разговаривать.

В этот момент Раиса Максимовна постаралась успокоить мужа, чем только больше разозлила его.

“Помолчи”, – огрызнулся он нехарактерным для себя образом.

Неудивительно, что гнев и недоумение пятнами проступали на лице Горбачева на каждой встрече в Вильнюсе[1711]. Возвращение в Москву не принесло ему облегчения. В марте генерал Варенников посоветовал поступить с Вильнюсом, как с Прагой в 1968 году: три полка “блокируют” лидеров сепаратистов, а коллаборационисты “приглашают” Советскую армию. Было похоже, что в Политбюро план одобряли. Как свидетельствует Черняев, промолчали только Яковлев и Медведев. На следующий день Черняев также высказал свое несогласие с планом Горбачеву, на что получил ответ: “Да брось ты, Толя. Все будет как надо, все пойдет правильно”[1712].

Правильно ничего не пошло. Оставшуюся часть 1990 года союзному президенту удавалось избегать пражского развития событий, однако нечто подобное все равно случилось в следующем году. На Горбачева давили со всех сторон. Двадцать шестого марта он заявил сенатору Эдварду Кеннеди: “Вы понятия не имеете, под каким я нахожусь давлением. Многие в нашем руководстве хотят, чтобы мы уже сейчас применили силу”[1713].

Горбачев мог как угодно относиться к литовским сепаратистам, но их протестные выступления были, по крайней мере, хорошо продуманы и организованы, чего нельзя было сказать об азербайджанских акциях. В день, когда Горбачев прибыл в Вильнюс, Народный фронт Азербайджана заблокировал правительственные здания в Ленкорани, втором по величине городе республики, и вывел огромное количество людей на улицы Баку. Два дня спустя начались погромы: митингующие грабили дома армян, убивали мужчин, выбрасывали женщин и детей из окон верхних этажей. Кремль направил в Баку войска, но демонстранты забаррикадировали улицы, не давая им войти в город. Расчищая себе путь, советские солдаты убили около двухсот азербайджанцев и потеряли 30 своих бойцов.