Другой лидер мог бы отложить этот список в сторону, поскольку часть пунктов касалась второстепенных вопросов, а часть предполагала сотрудничество с конгрессом США или другими странами, однако Горбачев был иного склада. Он был готов раскритиковать Буша, если бы тот ограничился словами и не предложил конкретных действий, однако во время саммита он понял: “Это была не просто декларация о стремлении изменить к лучшему отношения с СССР. Это была совершенно конкретная – по пунктам и проблемам – программа”[1688].

Обсуждая вопросы Восточной Европы, лидеры обменялись признаниями и комплиментами. Буш сообщил, что “был шокирован” тем, как быстро развиваются события, и высоко оценил меры, оперативно принятые Горбачевым лично и руководством Советского Союза: “Вы направляете изменения в Европе по конструктивному пути”. В какой-то момент Горбачев заметил: “Однако мы под большим давлением. Какие действия нам следует предпринять? Коллективные действия?” “Надеюсь, вы отметили, – сказал Буш, – что Соединенные Штаты не делают высокопарных заявлений, наносящих удар по Советскому Союзу”. Затем Буш пояснил, что в Соединенных Штатах его иногда обвиняют в излишней осторожности и что в словах его критиков есть доля истины: “Я осторожный человек, но я не трус; и моя администрация будет стремиться избегать действий, способных навредить вашему положению в мире”[1689].

“Не стоит ожидать, что мы осудим воссоединение Германии”, – продолжил Буш и отметил, что некоторые его западные союзники горячо поддерживают объединение ФРГ и ГДР на словах, хотя на деле не сильно рады подобной перспективе. Он также заверил Горбачева: “Мы пытаемся действовать осторожно. Мы не будем делать необдуманные шаги и не будем пытаться ускорить дискуссию о воссоединении”. Буш осознавал, что публичные выступления Коля звучат более радикально, однако предлагал помнить, что для немцев вопрос воссоединения крайне болезненный[1690].

Во время обеда 2 декабря лидеры большую часть времени обсуждали ход перестройки. Позднее Черняев признался, что был ошеломлен тем, что Буш и Бейкер совершенно искренне хотели, чтобы экономика СССР окрепла и Советы “быстрее справились с трудностями”. “Закрыв глаза и затыкая уши, когда звучала английская речь, можно было подумать, что присутствуешь на Политбюро ЦК КПСС, где все озабочены судьбой страны, спорят, убеждают друг друга, доказывают свою правоту”, – вспоминает Черняев. “Эта дискуссия произвела и на Горбачева большое впечатление. Она эмоционально закрепила в нем убеждение, что американская администрация, президент, госсекретарь, Скоукрофт сделали выбор”[1691], – резюмирует Черняев.

Советская делегация стремилась построить теплые отношения с США, поэтому, обращаясь к вопросу военного противостояния между двумя сверхдержавами, Горбачев заверил Буша, что “Советский Союз ни при каких обстоятельствах не начнет войну против США”, что “СССР готовы перестать считать Штаты своим врагом и намерены заявить об этом публично”. Горбачев также подчеркнул, что не стремится изгнать Америку с европейской политической арены, чего опасались некоторые члены администрации Буша, и что Москва не видит мирной Европы без американского участия. Лидеры сошлись по многим пунктам и даже смогли уточнить определение общечеловеческих ценностей, которые являлись одной из опорных точек “нового мышления” Горбачева. Вместо термина “западные ценности”, который предпочитал использовать Буш, но который предполагал поражение Москвы, было решено говорить о “демократических ценностях”, которые Запад и СССР могли бы защищать вместе. Саммит позволил нормализовать отношения между сверхдержавами, а по завершении его лидеры даже провели совместную пресс-конференцию – впервые в истории[1692].

В понимании Горбачева Мальтийский саммит окончательно положил конец холодной войне. Американцы также сделали шаг, подтверждающий правоту Горбачева: через несколько недель после встречи госсекретарь США Бейкер обозначил, что Вашингтон не будет возражать, если войска стран Варшавского договора во главе с СССР войдут в Румынию и остановят кровопролитие, последовавшее за падением режима Чаушеску. Москва отказалась это делать. Черняев подвел итоги саммита: “После Мальты можно было исходить из того, что внешние условия для ускорения перестройки имеются. С внешней угрозой – хотя она и являлась в значительной степени идеологическим мифом – было покончено. Руки были развязаны”. Помощник Горбачева также отметил, что американцы впервые пообещали экономически поддержать перестройку[1693].

Не все в окружении советского генсека разделяли его эйфорию. Военный советник Горбачева, бывший начальник Генштаба Вооруженных сил СССР, маршал Ахромеев выразил сожаление, что лидер не выступил против воссоединения Германии более жестко. По словам Добрынина, бывшего советского посла в Вашингтоне, Горбачев не прислушался к экспертам МИДа, которые предлагали одобрить объединение Германии только после того, как НАТО и Организация Варшавского договора будут трансформированы из военных блоков в политические союзы и распущены по взаимному согласию. Член ЦК Брутенц позднее обвинил Горбачева в том, что на Мальте он попал в американскую ловушку, поскольку после саммита постоянно чувствовал необходимость доказывать Вашингтону искренность своих намерений[1694].

По заявлению посла Мэтлока, президент Буш придавал саммиту большое значение, как и Горбачев. Однако советники Буша Скоукрофт и Гейтс не разделяли мнение своего президента. Скоукрофт очень сдержанно оценивал результаты мальтийских переговоров и среди положительных моментов встречи отметил то, что “не оправдались его страхи, из-за которых он долгие месяцы высказывался против идей подобных переговоров”. Он опасался, что Горбачев попытается использовать саммит в своих интересах, навязав США свои правила игры. По словам Мэтлока, некоторые советники Буша считали, что, стремясь помочь Горбачеву, президент США рискует “выхватить поражение из челюстей победы”[1695].