– Это вышло само собой, случайно и может не повториться. Как сознательно овладеть выдержкой и законченностью? – признавался я в своих новых, дежурных сомнениях.

– Вы отлично знаете, как это достигается, – сокращайте внешние движения и действия до минимума, чтоб они не мешали зрителям проникнуть к вам глубоко в душу. Замените внешние движения более тонкими приемами глаз и мимики, крепче связанными с внутренней жизнью духа. Не насилуйте вашего чувства, если оно само не зажигается, а дразните и заманивайте его внутренними видениями. Чем они будут четче, тем четче станет и самое переживание, и его куски и задачи. Сильнее любите их и то, что делается внутри вас и вне вас на сцене. Не торопитесь и не перетягивайте вашу работу, чтоб не нарушить правильной последовательности и логической линии видения. Утрировка способствует созданию лжи. Будьте до последней степени логичны и последовательны в ваших внутренних действиях. Если же сама собой, помимо вашей воли создается нелогичность, не мешайте ей, если она пришла к вам от подсознания. Его логику и последовательность не дано понять нашему грубому разуму. Будьте темпоритмичны: выдержка и законченность не могут обойтись без этого. Любите прослойки. Доводите куски и задачи до самого последнего конца.

– Однако, – спорил Говорков, – в подлинной жизни, видите ли, от нас не требуют всяких таких правил и каких-то особых выдержек и законченностей, и тем не менее все нас понимают.

– Ошибаетесь, и вот вам пример. Несколько недель назад у меня была старая, почтенная, только что потерявшая кого-то из близких женщина. Она горько плакала, металась, все о чем-то говорила, говорила… Я ее успокаивал, хотя сам не понимал в чем. На днях она вернулась… за ответом. За каким? Оказывается, при первом нашем свидании она мне поручила справиться в театре, может ли она сама вступить к нам в труппу, чтобы прокормить себя. Актерская работа – единственная, с которой она мирится, хотя она ни разу не была на сцене. Почему вышло недоразумение? Потому что человек, остро переживающий душевную драму, не может рассказывать о ней связно, так как в такие минуты волнение спутывает его мысли, слезы душат его, голос пресекается, а жалкий вид несчастного отвлекает слушающих и мешает им вникать в суть горя. Но время – лучший целитель. Оно уравновешивает внутренний разлад в человеке и заставляет людей совсем иначе относиться к минувшим событиям. О прошлом говорят последовательно, логично, с выдержкой и законченно и поэтому – понятно. Тогда сам рассказчик остается сравнительно спокойным, а плачут – слушающие.

И артист тоже должен справиться с бурным периодом переживания, перестрадать над ролью, побесчинствовать дома и на репетициях, а после этого избавиться от лишнего, мешающего ему волнения, получить необходимую выдержку и потом идти на сцену, чтоб ясно и законченно, тепло и внутренне насыщенно рассказать зрителям о ранее пережитом. Тогда зритель поймет все и взволнуется больше, чем сам артист.

Чем выдержаннее и законченнее совершается творчество, чем больше самообладания у артиста, тем яснее передаются рисунок и форма роли, тем сильнее воздействие ее на зрителей, тем больше успех артиста.

______________ 19__ г.

– Сегодня я хочу попытаться заставить вас почувствовать силу воздействия артистической выдержки и законченности как на самого творящего артиста, так и на смотрящих на него зрителей.

Известный художник, просматривая в классе работу своих учеников, дотронулся кистью до одного из неоконченных полотен, и картина сразу зажила настолько, что ученику нечего было [больше] делать. Ученик был поражен тем, что чудо совершилось оттого, что профессор «чуть» дотронулся кистью до полотна.

На это Брюллов заявил: [«“Чуть” – это все в искусстве»].

И я скажу вслед за знаменитым художником, что и в нашем деле необходимо одно или несколько таких «чуть» для того, чтоб роль зажила. Без этого «чуть» роль не заблестит.

Как много таких ролей, лишенных этого «чуть», мы видели на сцене. Все хорошо, все сделано, а чего-то самого важного не хватает. Придет талантливый режиссер, скажет одно только слово, и актер загорится, а роль его засияет всеми красками душевной палитры.

Мне вспоминается при этом один дирижер военного оркестра, который ежедневно на бульваре отмахивает целые концерты. Вначале, привлеченный звуками, слушаешь, но через пять минут начинаешь смотреть и следить за тем, как равномерно мелькают в воздухе палочка дирижера и белые страницы дирижерской партитуры, то и дело хладнокровно и методически переворачиваемые другой рукой maestro. А он неплохой музыкант, и его оркестр хороший и известен в городе. Тем не менее музыка его плохая, ненужная, потому что главное, ее внутреннее содержание, не вскрыто и не поднесено слушателю. Все составные части исполняемого произведения точно слиплись. Они похожи одна на другую, а слушателям хочется разобрать, понять и дослушать до самого конца каждую из них, хочется, чтоб в каждой было их «чуть», заканчивающее каждый кусок и все произведение.

У нас на сцене тоже много артистов, которые «отмахивают» одним махом целые роли и целые пьесы, не заботясь о необходимом «чуть», дающем законченность.

Рядом с воспоминаниями о дирижере с «палочкой-махалочкой» мне представляется маленький, но великий Никиш, самый красноречивый человек, который умел звуками говорить больше, чем словами.

Кончиком палочки он извлекал из оркестра целое море звуков, из которых создавал большие музыкальные картины.

Нельзя забыть, как Никиш осматривал всех музыкантов перед началом исполнения, как он выжидал окончания шума готовящейся к слушанию толпы, как он подымал палочку и сосредоточивал на ее кончике внимание всего оркестра и всей толпы слушателей. Его палочка говорит в эту минуту: «Внимание! Слушайте! Я начинаю!»

Даже в этом подготовительном моменте у Никиша было неуловимое «чуть», которое так хорошо заканчивает каждое действие. Никишу была дорога каждая целая нота, каждая полунота, восьмая, шестнадцатая, каждая точка, и математически точные триоли, и вкусные бекары, и типичный для созвучия диссонанс. Все это преподносилось дирижером со смакованием, спокойно, без боязни затяжек. Никиш не пропускал ни одной фразы звука, не испив его до самого конца. Он вытягивал кончиком своей палочки все, что можно было извлечь из инструмента и из самой души музыканта. И как прекрасно работала в это время его левая выразительная кисть руки, которая сглаживала и умеряла или, напротив, подбодряла и усиливала [звучание оркестра]. Какая у него была идеальная выдержка, математическая точность, которая не мешала, а помогала вдохновению. В области темпа у него были те же качества. Его lento не однообразная, скучная, затянувшаяся волынка, набивающая оскомину, как у моего военного дирижера, который выколачивает темпы по метроному. Медленный темп Никиша содержит в себе все скорости. Он никогда не торопится и ничего не замедляет. Лишь после того как все договорено до самого последнего конца, Никиш ускоряет или, напротив, замедляет, точно для того, чтоб нагнать задержанное или вернуть ранее умышленно ускоренное. Он готовит новую музыкальную фразу в новом темпе. Вот она, не торопитесь! Договорите все, что в ней скрыто! Сейчас он подходит к самой вершине фразы. Кто предскажет, как Никиш водрузит купол фразы?! Новым ли, еще большим замедлением или, напротив, неожиданным и смелым ускорением, обостряющим конец?