– Очень просто, – ответил Аркадий Николаевич. – Вы знаете, что большие куски, задачи, действия складываются из средних, средние – из малых и т. д. Вот вы и дайте мне познать все части целого, но не «вообще», как вы это только что сделали, а до самого конца.

Я повторил этюд.

– Мало, – сказал мне Аркадий Николаевич. – Добейтесь, чтоб составные части были законченнее, четче, доделаннее, чтоб между каждыми из них была небольшая прослойка в виде едва заметной остановки. Надо, чтобы смотрящие понимали, где кончается одна и начинается новая задача.

Я повторил этюд, стараясь выполнить все, что мне было указано.

– На этот раз вы заставили меня познать части, но при этом я потерял целое, – сказал мне Аркадий Николаевич. – Это произошло потому, что куски, задачи и действия делались вами ради самих кусков, задач и действий.

– Понимаю! Я забыл подумать о предлагаемых обстоятельствах и о сквозном действии, то есть о болезни Малолетковой и о моем желании уберечь ее от новой простуды, – спохватился я.

При новом повторении этюда это было принято во внимание, и ошибка сама собой исправилась.

– Вот теперь я не только познал, но и почувствовал все части целого, – одобрил меня Торцов. – Если б вы только знали, как важно на сцене давать целое, не уничтожая его и вместе с тем не смазывая его части! Только при этом условии зритель схватывает четкую линию действия, а не общее, приблизительное представление о ней.

Чтобы закрепить то, что было найдено, Аркадий Николаевич разрешил мне еще раз повторить этюд. Конечно, я в полной мере воспользовался разрешением и при этом доделывал до самого конца все составные куски большого действия. Но скоро Аркадий Николаевич остановил меня и сказал:

– Законченность прежде всего требует идеального чувства правды. Утрировка же и преувеличение приводят ко лжи, убивающей веру и самое чувство. Поэтому не допускайте чрезмерной, излишней четкости и законченности, доходящих до предела наигрыша. Как недоделка, так и утрировка действия одинаково вредна. Давайте нам то, что находится посередине.

Добиваясь этого, я снова отвлекся от сверхзадачи и сквозного действия. Когда же ошибка была исправлена, Торцов сказал мне:

– Понимаете ли вы теперь, что прежде всего надо думать о законченности сквозного действия и сверхзадачи и ради них доделывать малые и большие куски и части? Никогда не следует выполнять задачи ради самих задач.

В конце урока Аркадий Николаевич посмотрел Умновых и Дымкову в неизменной сцене «Бранда». Торцов сказал первому из них:

– Перетягивать, нудить каждый кусок и задачу не значит заканчивать их и играть с выдержкой. Перетянутые выдержка и законченность не способствуют четкости, выпуклости и ясности творчества. Напротив, растяжка расшатывает, подтачивает рисунок и структуру роли и пьесы.

______________ 19__ г.

– До сих пор мы говорили о внешних выдержке и законченности, сегодня же рассмотрим сценическую выдержку и законченность внутренние, – объявил Аркадий Николаевич, войдя в класс. – Шустов! Пойдите на сцену и сыграйте небольшой кусок этюда сжигания денег: тот момент, когда горбун бросает в камин последнюю пачку и на вас нападает столбняк.

Паша вышел на подмостки и сыграл заказанное ему место этюда. Аркадий Николаевич сказал:

– Я почувствовал в безмолвной паузе, что вы чем-то жили и волновались – внутри. Это хорошо. Но было бы еще лучше, если б я понял пусть даже не самую мысль, о которой вы думали (ее не передашь без слов), а хотя бы ваше общее внутреннее настроение во время безмолвной паузы, ваше душевное состояние в разные ее моменты, в разных ее внутренних кусках, при всех логических и последовательных переходах одних задач в другие. Кроме того, я хочу знать развитие внутренней линии пьесы и роли.

Всего этого вы мне не дали понять, то есть почувствовать. Поэтому объясните теперь на словах, чем вы жили и что происходило в вашей душе во время безмолвной паузы? – спрашивал Аркадий Николаевич.

– Прежде всего я старался вспомнить все обстоятельства и осознать весь ужас происшедшего, – объяснял Паша.

– Вот почему вы взглядывали то на догорающее пламя в камине, то на опустевший стол, – догадался Торцов.

– Да, именно! – ответил Паша. – Потом мне хотелось увидеть своим внутренним взором то, что произошло бы кругом, если бы катастрофа развернулась в подлинной реальной жизни.

– В этот момент вы осматривали все углы комнаты? – проверял себя Аркадий Николаевич.

– Да, – подтвердил Паша. – Я вспоминал прошлую счастливую жизнь в этой квартире и рисовал себе ужасное будущее здесь же, в разрушенном теперь семейном гнезде. Эти видения помогали мне встать в положение преступника и почувствовать себя в этой новой для меня роли.

– Таким образом, пока у вас образовались три задачи: оценить факт исчезновения документов со стола; убедиться в сожжении всех денег в камине; вспомнить прошлое и представить будущее вашей жизни в этой комнате.

– Да, – подтвердил Паша.

– К сожалению, все эти три ясные и четкие задачи слились в одну бесформенную, в которой невозможно было разобраться.

– А между тем местами я чувствовал каждый из трех моментов, – вспоминал Паша. – Они вспыхивали и тотчас же гасли.

– Если это происходило, значит, какие-то зародыши правильного переживания жили в вас. Но вы их плохо выявили, – объяснял Аркадий Николаевич. – Для того чтоб осознать случившуюся катастрофу с деньгами, вам достаточно было бы по одному разу пристально взглянуть на стол, на камин и оглядеть комнату. Сделай вы это четко, выдержанно и законченно, я бы сразу понял как внешние действия, так и их внутренние импульсы. Вместо этого вы по меньшей мере десять раз поворачивали голову направо и налево, не доведя при этом своей задачи до конца, а выполняя ее лишь поверхностно. Бесконечное повторение одних и тех же движений ослабило их значение и силу, исказило правду, создало ложь, неверие. Это убило переживание и спутало смотревших. Внешнее заслонило внутреннее. Все это, конечно, не способствовало оживлению эмоциональных воспоминаний, самого чувства. Вот почему от первой половины немой сцены во мне сохранилось лишь воспоминание пестроты жестов. Они мешали проникнуть к вам в душу и через лучеиспускание почувствовать в ней то, что происходило в вас.

Вторую половину паузы я понял сразу. А почему? Потому что ее куски и задачи переживались четко и не заслонялись лишними действиями. Вы взглянули на дверь, где жена купала ребенка, смутились, задумались, а я понял причину: «Простится ли мне убийство ее брата?» Вы соображали, вы сморщились, опустили глаза, закрыли их рукой и долго стояли неподвижно. А я понимал ваши страшные мысли. Они говорили о том, что вы скомпрометировали невинную жену, которую сочтут вашей сообщницей. Если в первой половине немой паузы мне мешали невыдержанность и незаконченность вашей игры, то во второй половине, напротив, мне помогали ваша хорошая внутренняя выдержка и законченность. Они помогли вам четко, до конца переживать, ясно, выразительно отражать то, что было внутри, и хорошо, рельефно отделять прослойками одни куски и задачи от других и отчеканивать их грани.