— С вами Бог и наша Богоматерь Влахернская! — скандировали зрители и не смолкали, пока кавалькада не скрылась из виду, — хотя граф даже не махнул флажком на копье им в ответ.

Что касается облачения графа в то утро, достаточно будет сказать, что на нем были обычные его легкие доспехи, а в доказательство серьезности намерений он, помимо копья, прихватил и боевой топор, который приторочил к луке седла, кривой меч, значительно длиннее, хотя и не шире ятагана, лук с колчаном стрел — они были закинуты за спину, а к колчану прикреплен небольшой щит. Под графом был любимый гнедой араб — его голову и шею покрывала кольчуга.

Девять его спутников были, как и он, в полном вооружении, вот только головы их были защищены плотно прилегающими коническим шапками, а вместо металлических поножей на них были просторные красные шаровары.

Надлежит также добавить, что, судя по положению в седле — с очень высоко поднятым стременем, — они были родней бедуинов из пустыни.

По возвращении с последней встречи с Магометом в Белом замке граф начал тщательно готовить команду своей галеры к воинской службе на суше. Девять матросов оказались прекрасными наездниками, и, отобрав их, как наиболее многообещающих, он стал обучать их владению оружием, которое они сейчас и держали в руках. В задачи этого маленького отряда входило скорее прикрытие с тыла, чем нападение. Образно говоря, при атаке графу предстояло стать наконечником копья, а им — его древком: по ходу поединка с противником восемь из них должны были прикрывать его справа и слева и по мере необходимости то рассыпаться цепью, то сходиться плотнее. Девятому полагалось сражаться с тыла. Этому простому боевому порядку он дотошно обучал их несколько месяцев. Они добились поразительных успехов, а поскольку занятия проходили на Ипподроме, при стечении публики, они заодно вдохновляли и других.

Надо сказать, что заключенное с Магометом пари придало графу телесных и душевных сил. Он осмыслял возможные исходы сражения, понимая, что ждать осталось недолго, и верил в то, что город может и устоять. В любом случае сам он сделает все, что в его силах, и если не судьба им победить, в том не будет его вины.

Опасность — ее он видел с болезненной отчетливостью — проистекала прежде всего из религиозного разлада между греками, и все же он уповал на то, что первая же серьезная атака турок, первое кровопролитие объединит враждующие фракции, хотя бы во имя общего спасения.

Здесь самое время поговорить о взглядах и чувствах тех людей, которых граф Корти собирался защищать. В целом о них можно сказать следующее: было совершенно невозможно убедить константинопольцев в том, что султан действительно замыслил пойти на город войной.

— А даже если и пойдет? — рассуждали они. — Кому, кроме безголового недоросля, может такое прийти в голову? А пойдет — мы покажем ему хоругвь Богоматери со стен.

Если речь заходила о башне на Асометонских высотах — столь высокой, что можно было встать на крытую железом крышу и, поглядев вперед, по сути, заглянуть в Константинополь, — беспечные обыватели прибегали к преувеличению:

— Среди правителей встречаются такие же недоумки, как и среди обычных людей. Таращиться на нас — одно, стрелять в нас — другое. Башню со стенами в тридцать футов толщиной с места не сдвинешь.

В один прекрасный день в город проник слух, будто одна из пушек прибрежной батареи нового турецкого форта потопила проходившее мимо судно.

— А какой на судне был флаг?

— Венецианский.

— Ну, тогда все понятно, — успокоились зеваки. — Султан хочет вытеснить венецианцев из Черного моря. Турки испокон веков воевали с венецианцами.

Чуть позднее появились сведения, что султан, якобы задержавшийся в Баш-Кегане потому, что воздух на берегах Босфора лучше, чем в Адрианополе, заключил с галатским подеста договор, по которому город обязался соблюдать нейтралитет; впрочем, и это не повлияло на беспечность византийцев.

— Очко в пользу генуэзцев. Славно они обошли венецианцев.

Порой какой-нибудь странник, возможно, купец, но скорее шпион, забавлял лоточников на базарах рассказами о том, что султан отливает пушки такого размера, что из каждой можно выстрелить шестью связанными вместе людьми. Греки только посмеивались. Некоторые говорили:

— Ага, похоже, Махмуд затеял отсалютовать лунному человечку в месяц Рамадан!

Другие считали так:

— Да, он еще больший безумец, чем мы полагали. На пути в Адрианополь много гор, а у подножия каждой горы — мост. Чтобы доставить пушки сюда, ему придется изобрести для них крылья, но даже и после этого еще долго придется учить их летать.

Иногда по городу прокатывались слухи из азиатских провинций на другом берегу пролива: мол, султан собирает невиданное войско; у него уже полмиллиона бойцов, однако ему нужен миллион.

— А, он, похоже, надумал усмирить Хуньяди и его венгров. На это действительно нужна большая армия.

Следует отдать обывателям должное: их беспечное отношение к явной опасности подпитывалось одним обстоятельством: городские ворота, как на суше, так и на море, оставались открытыми днем и ночью.

— Видите, — звучало повсюду, — император не тревожится. А кому больше терять, как не ему? Он хотя и азимит, но настоящий боец. У него есть посланники к султану — для чего, как не давать ему советы?

Этот довод был далеко не беспочвенным.

Но в конце концов Магомет изгнал греческих посланников. Это было во время его пребывания в Баш-Кегане. Эту новость они принесли лично. Она звучала зловеще, однако обывателей не обеспокоила. В церкви, в особенности в Святую Софию, женщин набивалось больше обычного, да и только, — а ворота не только оставались открытыми, но и движение через них было беспрепятственным, в том числе и в направлении турецкого лагеря, ибо византийцы соперничали со своими соседями из Галаты за право поставлять туда припасы. В этот период каждое утро отряд императорской гвардии сопровождал из Влахерна в Баш-Кеган повозку, нагруженную отборными яствами и винами; принимавшему ее офицеру командир отряда неизменно докладывал:

— От его величества императора римлян и греков — его величеству Магомету, турецкому султану, с пожеланием долгой жизни и благоденствия.

Если то были пустые комплименты, если отношения между двумя властителями разладились, если назревала война — что было в мыслях у императора?

За полгода до начала строительства укрепления напротив Белого замка Константина предупредили о том, что Магомет задумал поход на его столицу. Предупреждение озвучил Халиль-паша — что им двигало, жалость, дружба или алчность, значения не имеет; точно одно: император предпринял соответствующие действия. Он созвал совет и предложил начать войну, однако ему порекомендовали направить к врагу посланца с изъявлением протеста. Тот вернулся с презрительным ответом. Видя робость своих сановников, император решил действовать в согласии с ними и с этой целью роптал, молился, посылал подарки, славословил — и тем самым удовлетворял свою свиту, однако одновременно он по мере сил готовился к войне.