У меня во дворце была служанка, сына которой во время купания утащил крокодил. После этого она до конца дней своих носила траурный плащ, а лицо ее так изменилось, что улыбка всегда казалась вымученной. Сейчас Антоний стал похож на нее.

Но ведь он знал о вероятном исходе сражения еще до того, как мы ввязались в дело. Рассуждал, логически растолковывал, как спастись в почти безвыходном положении. По правде говоря, Актий мы потеряли уже четыре месяца назад, когда Агриппа захватил Мефон.

Это не могло стать пятном на репутации Антония-полководца, ведь сухопутной битвы вообще не было. И какой военачальник, кроме одного Александра, не испытывал поражений? Важнее то, что он делал потом.

«Ты всегда знала его победителем. Но нельзя узнать человека, пока не увидишь его побежденным».

Главное, он не должен думать, будто все потеряно окончательно. Остается Канидий с его армией, остается Египет, остается…

На моих глазах волна швырнула в лицо Антонию фонтан колючих холодных брызг, а он даже не поморщился, словно приветствовал заслуженное наказание. Не в силах удержаться, я бросилась к нему.

— Антоний! Антоний! — взывала я, утирая его мокрое лицо. — Встань, будь мужчиной!

Мои слова прозвучали более резко, чем мне хотелось. Но он должен или встряхнуться, или потерять все, включая себя. В первую очередь — себя.

— Я не вправе больше называться мужчиной, — сказал он. Мое имя обесчещено.

— Ну и кто ты тогда? Мальчик? Евнух? Думаешь, мужчины всегда побеждают? Нет, мужчина — это тот, кто принимает на плечи любое бремя судьбы и несет его до конца.

— Те, кому не ведом вкус поражения, щедры на красивые слова, — бросил он, не желая вставать.

— Это мне не знаком вкус поражения? Как будто меня не свергали с трона и я не была беглянкой! — воскликнула я.

Каждый считает настоящей потерей лишь ту, что выпала на его долю.

— А когда Цезаря убили, мой сын — его законный сын — остался ни с чем, а все его права присвоил себе Октавиан, это не было поражением? Когда ты женился на Октавии, оставив нашим детям клеймо бастардов, — это не было поражением?

Само это слово казалось мне насмешкой.

— Ты никогда не теряла сотни… нет, тысячи людей, погибших впустую! Погибших из-за того, что они верили тебе, шли за тобой, отдали тебе все, а ты бессилен что-либо исправить! — воскликнул он. — Мертвы, все мертвы! Мертвые на дне моря, мертвые гниют в Парфии, мертвые…

— А почему ты валишь их в общую кучу, и именно сейчас? Война в Парфии случилась пять лет назад, это совсем другая война. Люди погибают на любой войне. Если ты считаешь это недопустимым, если ответственность для тебя непереносима, не надо становиться солдатом! — прокричала я прямо ему в ухо.

Но Антоний не повернул ко мне лица.

— Все они мертвы, — повторял он. — Мертвы, мертвы, погибли…

Он закрыл лицо руками и заплакал.

О боги, а вдруг кто-то его увидит? Какой позор!

— Тише, перестань!

Я встряхнула его за плечи. Нельзя так распускаться на палубе: если невмоготу, уйди в каюту. Надо немедленно отсюда убраться.

Но Антоний на мои призывы не реагировал, он рыдал в голос, плечи его содрогались. Рыдал как дитя, не опасаясь, что его увидят матросы.

— Все… пропало… Погибло… навсегда… — Сбивчивые слова перемежались всхлипываниями.

— Ты не потерял ничего такого, что нельзя было бы восстановить, — твердо заявила я.

— Моя репутация… Моя вера… Этого не восстановить. Если репутация еще зависит от других, то веру я должен обрести сам, а я… я не могу.

— Сможешь, — заверила я его. — Со временем…

— Нет, никогда. Все пропало, ушло навсегда. Утонуло в море. Я разоружен. Я больше не военачальник, не вождь, даже не солдат.

Неужели он действительно утратил свое жизнелюбие, бодрость, неукротимость духа? Потерял навсегда?

Но как могло случиться, что один удар судьбы, пусть тяжкий, сокрушил его, тогда как другие он переносил стойко? Может быть, у каждого есть предел тому, что он может выдержать, и для Антония таким пределом явилась Парфия. Мой сон, где Антоний предстал мертвым, оказался вещим, хотя и не сбылся так буквально, как я поняла его тогда. Я не могла предвидеть будущего.

— Нет, — промолвила я, обнимая его. Я впервые в жизни боялась, что сказанное им окажется правдой. — Нет, ты не должен сдаваться. Ты обязан выдержать это, ты достаточно силен. Ведь ты потомок самого Геракла!

Я попыталась взывать к его прежней личности: он очень гордился своим происхождением. В тяжкую минуту мысль о великом предке всегда приходила ему на помощь.

— Геракл отрекся бы от меня, — заявил Антоний. — Позорно иметь такого потомка.

Корабль нырнул, и нас снова окатило брызгами. Я вытерла волосы Антония, но больше не пыталась унять его рыдания.

— Если он и устыдился бы, то не поражения при Актии, а того, как ты ведешь себя сейчас.

Он должен был понимать это!

«Нельзя узнать человека, пока не увидишь его побежденным».

— Я должен был умереть. Должен был пойти на дно вместе с моим кораблем. Тогда мои люди не могли бы сказать, что командир бросил их, — пробормотал он так, что я едва разобрала слова.

— Ты их не бросал! — возмутилась я. — Уцелеть в бою — вовсе не значит бросить своих! Кто-то возвращается с поля боя, кто-то нет. Дезертирство тут ни при чем. Или ты думаешь, что каждый, кто отправился на войну, обязан умереть? Это на руку врагу.

Он откинул голову назад и вскричал:

— А то, что случилось, послужит твоей славе! Будешь рассказывать сыновьям, что была с Антонием при Актии. О, какой позор! Позор!

— Антоний!

Он истязал себя более жестоко, чем любой палач.

— Убирайся! — закричал он и оттолкнул меня так, что я налетела на свернутую бухту троса. — Оставь меня!

Я ушла, но прежде поручила человеку незаметно наблюдать за ним и помешать, если он в отчаянии попытается прыгнуть за борт или ударить себя кинжалом.

Потрясенная, я никак не могла поверить, что он дошел до такого.

За три дня мы обогнули Пелопоннес и достигли мыса Тенар, где имелась небольшая гавань с рейдом. Антоний пребывал в том же состоянии: скорбел, каялся, оплакивал павших солдат и погибшие мечты. Он чувствовал себя раздавленным непомерным грузом потерь, он был разбит и как военачальник, и как человек. Но когда мы вошли в гавань, он покинул свой скорбный пост, спустился вниз и привел себя в порядок. Горестное безумие унялось, пришло время похорон. Ему следовало присутствовать на погребении и держать себя в руках.

Бросив якорь, мы стали дожидаться прибытия остальных судов, сумевших прорваться, а также тяжелых транспортов и кораблей из наших немногочисленных портов. Корабли приводили в порядок и готовили к долгому плаванию к берегам Египта. В общей сложности спаслось около сотни судов. Все сенаторы уцелели и теперь сошли на берег. У нас осталось около шестидесяти пяти тысяч легионеров. Митридат из Коммагены и Архелай из Каппадокии остались на нашей стороне, так же как и Полемон, царь Понта. Антоний заставил себя тепло приветствовать их и поблагодарить за проявленную стойкость. Мне одной было понятно, какое отчаяние скрывается за его хорошими манерами. Хорошие манеры — то, что покидает нас в последнюю очередь. Они остаются, как пустой звук, когда ничего другого уже нет.