– Видал я, Наумушко, те насады и думал: «Возьмут меня в Астрахань к атаману Ваське Усу[389]?»

– Возьмут, дружок, да весной – нынче пути в Астрахань кончены…

– Там за Волгой, в Покровках у гумна, какие люди, дедушко, торг ведут?

– Слобода за Покровками есть, а гумен нету, сынок! Може, Покровки ты и признал гумном?

– Мне казалось гумно… тесом крыто.

– Оно и есть! Весной, осенью таже, в ем кроются пришлые люди, судовые ярыги… там печь, полати… Купец Васька Шорин там, за Покровками, часовню срубил… Как наймутца пихать насады, служба тогда в часовне… Да и то, штоб Христа не забыли, вишь, за Слободой, близ Покровок, калмыцкое мольбище и Поганое поле.

Наум постучал пальцами по Сенькиной баклаге:

– Козлы старые, все испили досуха!

– Вот деньги, дед, надо еще вина добыть!

– Сброжу за вином, были бы гроши, кабаков не занимать!

Наум задвинул дымовой ставень, оделся, взял суму и ушел. Сеньку после купанья сильно клонило ко сну: он лег на лавку. Видимо, была уже глубокая ночь. Сенька вскочил с лавки – кто-то тяжелый придавил ноги. Старик-домрачей у стола при огне церковных свечек играл плясовую, а по избе расхаживали чужие люди, они, подвыпив, плясали, один из них и сел Сеньке на ноги. Наум, пьяный, как все, был у стола, на столе вино в заржавленных ендовах и закуска – жареная и соленая рыба, складенная на оловянные тарелки. Плясуны угомонились, а Сенька постоял, шагнул к столу.

– Сынку Гришеньке пития! – закричал Наум, а когда Сенька выпил, Наум сказал еще: – Вот, сынок, поговори с парнями. Насады, кои видал у острова, идут в Астрахань за государевой рыбой и солью – с ними вот!

Рыжебородый мохнатый мужик, в дерюжном кафтане, без шапки, широкоплечий, с корявыми руками, будто в рукавицах, жуя после выпивки рыбу, кидая кости под стол, сказал, не глядя ни на кого:

– Работная сила надобна. Лишний парень на судне – наш капитал… Берем!

– Ладно, лисый, я могу ковать, багры и якоря чинить! – сказал рыжему Сенька.

– А то еще краше! Берем в Астрахань.

– Когда снимаетесь с якорей?

– Сниматься не будем!

– Как же вы?

– Теперво сниматься толку нет!

Пристал монах:

– Толк рабам Господь в голову склал, а кой в бока толкут, тот зоветца мукой-наукой.

– Теперево к Астрахани поехать – она самая и будет – мука!

– Пошто так?

– Васька Ус-атаман Астрахань запер, ходу в нее нет.

– Скажи ему, Микола, – пристал еще мужик, худенький, в вотоляном кафтанишке, в лаптях, – скажи, колико нынче ехать, то в пути насад обмерзнет, а еще и царские заставы приставать зачнут.

– И зачнут! – сказал рыжий.

– По Волге, по нагорной стороне теперь ни кабака, ни двора харчевого, а виселиц не перечтешь… разинцев имают… – продолжал маленький мужик.

– Как же быть нам в Астрахани? – не унимался Сенька.

– Весной, молодец кузнец. Нынче зимуем… насады еще подойдут сюда… плавить по широкой воде зачнем караваном. Сказ весь… Наливай, старцы! – крикнул рыжий.

– Судьба, сынок, не кидать старика Наума! Пей, ешь да кости расправь… Ну, выпьем за твое долгое стоянье! – Наум налил Сеньке медный ковшичек вина.

– Пьем, дедушко!

Широко перед Саратовом острова покрыло водой. Волга угнала с берега от Покровок людей и торговые лари к Слободе в сторону Погана поля. Само строенье Покровок залило до половины срубов, а часовню за ним покрыло до креста. По большой воде насады подвели к берегу Нового Саратова[390]. На берегу днем и ночью огни. Песни хмельных и трезвых людей круглые сутки не смолкают. До поздней ночи запах смолы, звон топоров по гвоздям, бьющим в доски, глухой стук конопаток. Крики судовых ярыг и голос рыжего мужика, начальника каравана:

– Шевели работу – весна не спит!

По ночам у огней, ложась вздремнуть, бормочут и кричат труженики, пропивающие в кабаках Саратова скудный задаток, на кабальных условиях взятый за путь до Астрахани.

– Пьем! Не все нам горевать, а боярам пировать…

– Играй, портки, – рубаха в кабаке пляшет!

Сенька у огня в землянке на берегу Волги чинил багры, наваривал лезвия и обухи топоров, исправлял якоря-кошки, которыми с отмели стаскивают суда. Задатка он не брал, и рыжий мужик в дерюжном кафтане и красной рубахе часто, закинув под кафтан на спину руки, любуясь на Сенькину работу, говорил:

– Этакие руки с нищими пропадали, а?!

Насады подшили свежими досками, осмолили. Исправили железные скрепы, тогда Сенька сказал начальнику каравана, рыжему:

– Бери, хозяин, Наума и домрачея-старика!

– Куда им, и далеко ли?

– Науму в Астрахань к дочери, а иному старцу до Камышина.

– Скажи, пущай соберутся – завтра плавим караван!

Рано с зарей караван отчалил с песнями, со скрипом уключин. На головном насаде были Сенька, Наум и домрачей-старик. Домрачей тренькал на домре, припевая:

Рыжий подошел и властно крикнул:

– Брось играть такую! На стороны глянуть страшно, а ты еще…

Караван проходил мимо горы Увек. У подножия горы стояли четыре рели[391], на них по два трупа разинцев, из-под черного отрепья, когда-то бывшего платьем, белели кости повешенных скелетов.

– Нажми, товары-щи-и! – крикнул рыжий, и по Волге отдавалось эхо: и-щи-и-и…

Караван спешно угребал мимо горы, а Наум говорил, сидя на палубе насада:

– Увек-гора… сказывали старики, будто был тут в стародавние времена город татарской[392]… богатой, золотые деньги свои ковал, палаты имел каменные. Воевали – разрушили тот город, а нынче царские воеводы виселиц наставили. Борятинской черт!..