завижжала от щастя, а там… ладно, дальше видно будет. Если оплеухой не наградит, значит, мой день. Тёпленькой, пока не врубилась чё к чему, возьму на абордаж, а там… ничего, короче, не докажет. Карта бита, прикуп мой. Верку – нафиг, денег займу у Сидорова. Сдам нержавейку и алюминий – отдам. Всё сходится.

Водки, увы, в лабазе не было.

– Странно. Как же так? Может на той неделе была? И что теперь – помирать?

В это мгновение обернулась супруга, – ах ты пёс шелудивый, где тебя носило до утра? Ничего, ты у меня во всём сознаешься! Говори, ненасытная утроба, сколько пропил, с кем шарохался? Опять небось Верку обхаживал, котяра ненасытный. Детей бы постеснялся. Проснутся сейчас, увидят папаньку родного в таком-то позорном обличии. Устала я от тебя. Тьфу, гадёныш, не дыши в мою сторону, сковородой огребёшь! Стараешься для них, стараешься: борщи, пироги, котлеты. Порты-то уделал, срамник… уйду, как пить дать уйду. Навсегда!

Инка потушила конфорку, скинула передник и выскочила из кухоньки.

– Это она ещё про аванс не знает, – ужаснулся Кулик, – что бу-дет! Чё я, интересно, у Верки-то натворил, почему губа и глаз заплыли… может я её того – обрюхатил. Или того хуже…

Виталик посмотрел на штаны, на руки: следов крови не было.

Инка что-то громко двигала в комнате, потом вылетела. Разоделась как на парад, с большой сумкой в руке. Вылетела пулей, громко хлопнув входной дверью.

Кулик заскулил.

Мало того, что с похмелья дурно, так ещё эта зараза с цепи сорвалась.

Виталик схватился за сердце, хотя прежде никогда не замечал его, сполз по стенке.

– Ушла, холера! А я… я-то как без неё? Да не нужна мне эта кошка драная, Верка, никто мне не нужен! Инка, дура, вернись, я всё прощу! Хочешь, на вторую работу пойду: машину купим, морозилку… заживём как люди, заграницу съездим, на море. Честное слово, ничего у меня с этой стервозой не было. Выпили по стаканчику, закусили… и всё. Даже не целовались. Ей бо, любимая…

Кулик дотронулся до губы, ойкнул от боли, задумался, – разве что так, ради хохмы, невсерьёз. У меня и в мыслях не было её…

Тут он основательно засомневался – оглянувшись, украдкой снял трусы, внимательно осмотрел мужской арсенал: видимых следов сексуального преступления не было.

Виталик выглянул в окно, где весна начала предъявлять погодные претензии: Инки нигде не было видно.

– Напиться бы и умереть молодым, – скорбно подумал он, – или прямо так, трезвому, сигануть с третьего этажа.

Но тут ему стало себя жалко: хорошо, если насмерть, а коли инвалидом станешь, тогда как?

Кулик подошёл к плите, снял крышку со сковороды.

Котлеты ещё скворчали.

– Чёрт бы их побрал, котлеты эти, Верку с её сдобными телесами и похотливым взглядом. Чистоту грёбаную нахрен, водку… нет, водка бы сейчас здорово пригодилась. Пусть Инка ворчит, уходить-то зачем, что я ей – враг? Ишь – слова не скажи: домой с работы беги, как подорванный, никому не подмигни, пива не выпей! Хрен знает, что происходит: Инка здесь – мне плохо, без неё совсем беда: чем не рабство? Придёт – убью! А впрочем… свобода лучше, чем несвобода – пусть погуляет. Добрее будет. Детей отправлю к бабушке, приглашу на ночь Верку… блин, опять эта Верка. Аванец-то где?

Виталик присел к столу, хлопнул по нему кулаком, – мужик я или где! Без бабы проживу! Однако скупая мужская слеза невольно выкатилась из глаза, – нечестно так, из-за ерунды какой-то сразу уходить, тем более навсегда. У нас же любовь… была. Вон, на портрете, на руках Инку держу. Ха, конечно, она тогда тростиночка была: свежая, юная, краси-ва-я-я! Вся, от кончиков ушей до… до ароматной и влажной долины чудес, даже глыбже… вся как есть моя.

Кулик закрыл глаза, представил, как это самое случилось впервые. Она ведь, Инка-то, только дотронься – уже потекла, а ежели разогреть – не остановишь. Очередями кончала.

Слёзы из глаз хлынули потоком.

Память всколыхнула воспоминания: первый поцелуй, признание в любви. Какая Инка была жаркая, какая податливая, чувственная, до боли родная, своя. Он ведь обмирал при одном воспоминании о жене, глюки от одних только мыслей ловил, а вживую… за двадцать секунд на десятое небо улетал, там до утра и оставался.

Виталик почувствовал, что помнит в деталях те щекотливые воспоминания: по телу пробежала волна вожделения, согрела кровь, опустилась девятым валом вниз.

Его затрясло. Стало невыносимо сладко и одновременно стыдно, – как же я так, зачем! Ведь Инка, она же для меня… а я для неё… и какая-то там Верка, коза драная!

Жизнь и любовь пронеслись в мозгу как комета, мгновенно опалив сознание, вспыхнули ярким фейерверком и сгорели, поскольку здесь и сейчас ничего этого не было в помине.

Удивительно, но счастье существует по большей части где-то в далёком прошлом, иногда в желанном будущем, но никогда в настоящем. Наше счастье – материя скорее эфирная или эфемерная, невесомая и бесформенная, причём мгновенная.

От осознания того, что когда-то давно был счастлив, больше боли, чем удовольствия.

Немного остыв, Виталик почувствовал обиду, захотел отомстить за убогую жизнь, за крушение надежд. Решительно подойдя к сковороде, он приготовился вывалить её содержимое в мусорное ведро.

В этот момент в двери заскрипел ключ.

Душа Кулика провалилась в пятки, потом взлетела, поскольку никто больше не мог отворить дверь, кроме Инны.

– Упаду на колени, попрошу прощения сто раз, – обещал кому-то там, наверху, он, – нет, тысячу раз, миллион. Инночка, дорогая, – зашептал он, обрадовавшись, словно выпал ему сектор Приз в “Поле Чудес”, но осёкся.

– За хлебушком сбегала, похмелиться тебе непутёвому взяла. Не помирать же тебе в расцвете лет. Чего аванс-то такой маленький? Серёге ботиночки купить нужно, Юльке колготки и юбку. Несерьёзный ты у меня. И за что я тебя люблю?

Виталик опешил, облапил жену как медведь, расцеловал, подхватил прямо в одежде, хотя  думал, что поднять такую тушку попросту невозможно и отнёс в спальню.

Инка не сопротивлялась. Она ничего не могла понять, поэтому безропотно подчинилась неожиданному вероломству.

А Кулик…

Кулик был на высоте: так старательно любил жену, словно делал ей искусственное дыхание, словно реанимировал, воскрешал, возвращал к жизни едва не скончавшиеся чувства.

Когда всё случилось, когда удивлённая донельзя, основательно помолодевшая, сияющая от неожиданно свалившегося чувства Инна ушла переодеваться, он лежал, свернувшись