В своей книжке «Росло в Бруклине дерево» Бетти Смит[13]живо описывает детство своей героини, девочки из бедного рабочего района в период перед началом и во время Первой мировой войны. Главная кормилица семьи — мать, работающая прачкой, иногда, в периоды временного протрезвления, что-то приносит в дом и отец, работающий поющим официантом. Экономически семья очень плохо обеспечена, так что не всегда ее члены могут поесть досыта. Однако при любых обстоятельствах каждый член семьи, включая главную героиню повести Фрэнсис, всегда имеет право на три чашки горячего кофе в день. Фрэнсис не любит кофе, но ей нравится его запах и нравится погреть руки, сжимая теплую чашку. Каждый день она, как и все остальные, получает свои три чашки кофе и каждый день, нанюхавшись кофейного запаха и погрев руки о чашку, выливает свою порцию кофе в мойку. Посторонние люди, заходившие в дом, удивлялись при виде такого расточительства, но мать Фрэнсис это нисколько не смущало: все имеют право на свои три чашки кофе, а то, как Фрэнсис ими распорядится, это уже ее дело. Так Фрэнсис продолжала выливать свой кофе, наслаждаясь собственным мотовством. Ведь бросаться добром могут только богатые, так что, выливая свой кофе, она чувствовала себя богачкой, которая купается в роскоши, и это было приятным контрастом по сравнению с той бережливостью, которая царила в их доме.

Принимая участие в совещаниях, на которых обсуждаются пациенты, я часто вспоминаю Фрэнсис, и не потому, что на этих совещаниях кофе бывает посредственного качества, а потому что там часто идет речь о тех или иных приемах, которые «оказались неэффективными». В некоторых случаях я разделяла такое мнение. Складывалось впечатление, что предложенный подход не принес пациенту никакой пользы или — что уже хуже — вызвал негативный эффект. В таких случаях так и хочется согласиться, что лучше всего будет прекратить эти попытки. В других случаях дело обстоит сложнее. Бывает, что человек болен уже давно и что бы ему ни предлагали, он все время отказывается это принять. В таких случаях человек, возможно, и не пытался пойти вам навстречу, и у вас нет никакой уверенности в том, что он когда-нибудь попытается. Попытка кажется бесполезной. Для чего снова и снова спрашивать его, не хочет ли он поехать на экскурсию, если мы заранее знаем, что он откажется? Для чего снова и снова зазывать ее в кружок рисования, если она ни разу не пожелала туда сходить? Можно ли отказаться от новых попыток? Иногда так и приходится поступать. Когда количество мест в кружке ограниченно, а другим пациентам участие в нем может принести большую пользу, или когда мы убеждаемся, что постоянное повторение такого предложения только вызывает стресс у того, кому оно делается, или если еще по каким-то причинам предложение оказывается для него не полезным, тогда, конечно, самым правильным будет положить этому конец. Но в тех случаях, когда отчетливых негативных последствий не наблюдается, я, вспоминая Фрэнсис, думаю, что все же лучше продолжать эти попытки. Ведь если ты уже давно болеешь, и за тобой устойчиво закрепилась роль берущего, для тебя может быть очень полезно позволить себе однажды такую роскошь, как отказ от предлагаемых для удовлетворения твоих потребностей услуг, распределяемых вышестоящими инстанциями. Богатство и достоинство измеряются не одними только деньгами, но также временем, возможностями и альтернативами. Иной раз возможность сказать «нет» бывает не менее важна, чем занятие в лечебной мастерской.

Здесь все зависит от угла зрения, от того, на чем мы сосредоточиваем свое внимание. Что перед нами: предложение, которое доказало свою неэффективность, или предложение, которое дало пациенту возможность испробовать, каково это — от чего-то отказаться, почувствовать себя богатым и расточительным? Кто перед нами: упрямая пациентка, которую нужно заставить принимать пищу, или до смерти перепуганная девчонка, которая мечтает о безопасности и милосердии?

Много лет назад мне рассказали анекдот о профессоре, который, показывая своим студентам белый лист бумаги с точкой посередине, спрашивал их, что они сейчас перед собой видят. Все отвечали: «Маленькую черную точечку». Вы совершенно уверены? Да, совершенно уверены! Никто не видит чего-то другого? Нет, все увидели черную точечку и никто не увидел большого белого листа. Как не посмеяться над этими студентами! Тем более, что я знаю, что и сама каждый божий день делаю то же самое, что и они. Сосредоточившись на чем-то одном, не замечаю чего-то другого, что, казалось бы, видно так же отчетливо и ясно. Но человек никогда не получает готового решения, и что «правильно», а что «неправильно», и на чем нужно сосредоточить внимание, никогда не определишь с первого взгляда. Когда работаешь с больными людьми, тоже с ходу нельзя понять, в чем выражается «улучшение». Иногда улучшение выражается в хорошем настроении, иногда в улыбке или громком крике, или в том, что человек осмелился с размаху захлопнуть дверь, иногда в чем-то другом.

Какое-то время, когда я уже пошла на поправку, я жила дома в своей квартире. На протяжении нескольких недель я каждую субботу и воскресенье вставала пораньше, надевала ярко-красную юбку, ставила в плейер какую-нибудь энергичную музыку и отправлялась к школе, в которую я ходила в детстве. Прибыв на место, я снимала туфли, включала музыку и принималась носиться в бешеном танце по школьному двору, на котором столько раз стояла тихой, потерянной мямлей. Когда у меня в голове поселились голоса, я видела перед глазами танцующее Одиночество в платье одновременно однотонно синего и однотонно белого цвета. В своих галлюцинациях я изгнала пастельные краски и утверждала, что на мне надето красное платье. Теперь я больше не видела галлюцинаций, я действительно оделась если не в красное платье, то, по крайней мере, в красную юбку и уже не стояла зрительницей, наблюдая за печальным, размеренным танцем Одиночества. Теперь я сама танцевала на ненавистном школьном дворе. Там, где меня все преследовали, унижали и били. Я поняла, хотя и не головой, но как-то все-таки поняла, что бесполезно лелеять свою ненависть, что я довольно уже выговорилась о том, что было прежде. Говорить дальше значило ожесточиться. Я достаточно наговорилась и, чтобы покончить с прошлым, я теперь танцевала.

Я рада, что тогда меня никто не увидел. Для меня было бы, конечно, обидно и грустно, если бы в моем поведении усмотрели проявления болезни и симптомы, тогда как я пыталась приблизиться к жизни. В тот момент это отнюдь не помогло бы мне продвинуться вперед. Я чувствовала, что мне надо разобраться с этим самой. И когда я наконец разобралась, эти танцы прекратились. Не потому, что это было проявлением болезни, а потому что я с этим покончила и у меня исчезла эта потребность. Тогда меня тянуло танцевать. Я натанцевалась. И двинулась дальше. Если бы кто-то меня тогда увидел, он решил бы, что в этом проявляются остатки симптомов, и был бы, наверное, прав, но в таком случае он упустил бы из виду плоскость жизнеутверждения и желание расцветить серость школьного двора яркими красками и музыкой, прежде чем навсегда оставить его позади. Точка была на месте. Плоскость тоже была на месте. То и другое можно увидеть, вопрос был только в том, на чем сфокусируется зрение.