Отец медленно кивает:

— Как ее зовут?

— Сигне.

Отец молча глядит на джемпер.

— Ты завтра в школу идешь?

— Да.

— Нормально себя чувствуешь?

— Да.

Он оглядывает мою комнату. Я высматриваю знакомое пятно на стене и впиваюсь в него взглядом.

— Вижу, ты достал саксофон.

В голосе звучит надежда, которую он изо всех сил пытается скрыть.

— Угу.

Мне больше нечего сказать. Сам не знаю, зачем достал саксофон из кладовки и почему не отнес обратно.

Отец встает с кровати, неуверенно теребя в руках джемпер. Потом делает пару шагов к двери и останавливается. Поворачивается ко мне, явно собираясь что-то сказать. Перекатывает слова на языке, делает глубокий вдох:

— Сегодня, когда меня не было дома…

Внутри все замирает. Каменеет. Я не хочу слушать дальше, ничего не желаю знать.

— Я был у…

— Спать хочу, — перебиваю я, не глядя на отца. Решительно кладу пакет и диски на стол, гашу свет, ложусь в постель и закрываю глаза, отвернувшись к стене.

Отец смущенно молчит. Я прекрасно знаю это выражение лица, когда его обрывают на полуслове. Прекрасно знаю, что он чувствует себя дураком. Но ничего не могу с этим поделать.

— Ну, спокойной ночи тогда, — обреченно произносит отец, немного помолчав.

В нашей двери есть глазок, «рыбий глаз», искажающий перспективу: если посмотреть через такой глазок прямо на человека, то увидишь огромный нос.

Глядя на мир в глазок, чувствуешь себя трусливым и подозрительным. Это унылое занятие для тревожных людей, которые боятся всего на свете. Такие замкнутые, пугливые типы наблюдают за жизнью соседей из-за двери своей квартиры, да еще составляют график их передвижений, чтобы, не дай бог, не столкнуться ни с кем на лестничной площадке.

Этим я сейчас и занимаюсь: жду, когда мама Анны-растрепыша скроется из виду. Жду, когда внизу хлопнет дверь подъезда.

Я не боюсь. Просто не хочу встречаться с ней, раз есть возможность этого избежать. Спасибо «рыбьему глазу».

Солнце припекает, в классе пыльно и жарко, дышать нечем. Шведский сегодня ведет другая учительница. Она проверяет присутствующих, называя имя за именем. Дожидается ответа, кивает и медленно повторяет имя. С каждым кивком очки соскальзывают с переносицы, она поправляет их указательным пальцем и читает дальше.

У меня болит голова, и эти кивки раздражают. Как и Терес с Андреасом, которые сидят передо мной и все время лапают друг друга.

— Элиас Страндшё.

— Я.

Как только я открываю рот и произношу слово, головная боль усиливается. Учительница кивает, очки соскальзывают.

— Элиас, — медленно произносит она, внимательно глядя на меня и поправляя очки. — Моего деда звали Элиас. Красивое имя. Довольно необычное.

— Хватит! — пищит Терес, уворачиваясь от Андреаса и радостно хихикая.

Был бы у меня пульт управления, я бы убавил громкость и писка этого, и хихиканья. Еще бы мне темную комнату и кровать.

— А я что? Я ничего, — Андреас изображает оскорбленную невинность, продолжая тыкать Терес пальцем.

Я бросаю взгляд на сидящего рядом Тоббе. Он многозначительно качает головой, возмущенно вздыхая.

На перекличку уходит почти пол-урока. Я-то не против: чем короче урок, тем лучше. Головная боль все сильнее, солнце все жарче. Вот бы кому-нибудь в голову пришла гениальная идея открыть окно.

— Интересная вещь — имена, — говорит учительница, обводя взглядом класс. — К сожалению, у нас в Швеции люди почти не запоминают имен.

Она обходит стол и, сев на него, принимается болтать ногами. Лишь бы не задевала пятками стол — от стука я распадусь на молекулы.

— Кто-нибудь запомнил, как меня зовут?

Необычный вопрос. И задан необычно. Не для проверки, не чтобы поставить кого-то на место, не ради придирки. А просто чтобы обратить внимание на явление.

— Какие будут варианты? Не стесняйтесь! — говорит она, кивая, и очки снова соскальзывают вниз.

— Астрид Линдгрен, — тихо, но вполне слышно произносит Антон и смеется над своей потрясающей шуткой.

— Нет уж, подумайте, — отвечает учительница, поправляя очки.

Антон не умеет думать.

— Карина, — предполагает Йенни.

— Близко, но не совсем верно.

— Карин! — выкрикивают Сара и Терес в один голос. От их визга в голове нарастает такая волна головной боли, что А зажмуриваюсь.

— Правильно. Хорошо, — отвечает учительница.

Я подпираю голову ладонями и массирую виски, пытаясь представить, что нахожусь в темной комнате.

Учительница рассказывает о приемах запоминания, о том, как можно мысленно создать образ имени. Что-то пишет на доске — не знаю что. Я сижу, закрыв глаза и массируя виски, боль утихает на несколько секунд — и на том спасибо.

— Прозвища — тоже интересная вещь, — говорит она.

— У нас тут шведский или имяведение? — бормочет Антон.

— А что?

— Просто интересно. У меня по расписанию шведский, а не изучение имен.

Антон оглядывается по сторонам, надеясь, что его выдающуюся реплику оценят по достоинству, но не находит поддержки. Взгляд растерянно бегает по классу.

— Имена — это ведь большая часть языка, — говорит учительница, поправляя очки.

— Но все равно… — отвечает Антон.

«Но все равно». Прекрасный аргумент, когда других нет. Учительницу это, кажется, ничуть не задевает, и она продолжает в том же духе:

— Родители иногда дают детям нелепые прозвища. Моя мама звала меня в детстве «Карин-крольчонок». Однажды она назвала меня так при друзьях. Кажется, мне было тринадцать. И я чуть не умерла от стыда.

Кое-кто в классе смеется.

— А ваши мамы дают вам прозвища?

Боль впивается с новой силой, как лезвие бритвы. Я снова опускаю голову на ладони, массирую виски.

— Например, ты, Элиас, — тебя мама как называет?

Я открываю глаза, смотрю на ладони, а их как будто три — одна, маленькая, в середине. Я раздвигаю руки — теперь их снова две.

— Элиас, ты слышал мой вопрос? Я спросила, как тебя называет мама.

Я медленно поднимаю голову, руки падают на парту. Пустота. Вакуум. Гулкое эхо. Только солнце палит сквозь окна. Да почему же никто не задернет эти несчастные гардины!