— Госпожа! Евангелина Романовна… Ева… Хозяйка…

Спор о мастях и скульптурах затих, публика внимала представлению.

— Геродот? — спросила, ощущая приближение обморока, когда страдалец, преодолев последнюю ступеньку, распластался и сделал попытку расцеловать носки моих ботильонов.

— Герочка, только ват Герочка, ваш раб, ваш холуй, госпожа моя… — Он приподнялся на локте, дернул себя за ворот, открывая шею, на ней я, будто сквозь туман, разглядела зеленоватую, толщиной с палец цепь, изображающую змею, кусающую себя за хвост.

— Пропал мужик, — решили в толпе, — ноги ей целует. Зря целуешь, Чижиков, у ей жених при чинах.

— И вовсе не Чижиков, Зябликов. Он же кричал: Зябликов, корнет в отставке.

— Вот сей момент ему столичная Цирцея еще одну отставку даст.

— Довольно. — Спокойный баритон Семена прозвучал небесным гласом. — Вы, юноша, ползите внутрь, в ресторацию. А вы, господа, расходитесь, представление на сегодня окончено.

Пошатнувшись, я почти упала на руки Крестовского, он меня удержал, повел в тепло и сухость.

— Воды! Нет, лучше коньяку барышне Попович принесите. Да что ж вы под ногами путаетесь, Геродот Христофорович? Встаньте. И губы оботрите. Евангелина Романовна вам эту пару обуви после подарит для беспрепятственных лобзаний. Помоет, может, перед этим. Пейте!

Горячий шарик оцарапал горло, я закашлялась, щедро оросив шелковый галстук Крестовского коньячными брызгами.

— Семен! Это не я! Это нелепо… немыслимо…

— Успокойтесь, Попович. — Семен выпрямился, оставив меня сидеть на стуле, занял соседний. — Оправдываться передо мною нужды нет. Как гласит народная берендийская мудрость, муж и жена — одна сатана. Ваш почти муж уже подобные манипуляции…

Моргая, будто со сна, я повела глазами. Мы находились в ресторанном алькове, отделенном от залы плотными атласными портьерами. Халдей придерживал их двумя руками, Герочка сидел подле его ног на полу. Семен придвинул через стол рюмку. Приняв ее, я громко выдохнула, зажмурилась от крепости и пожелала, чтоб все исчезло. Но, видимо, тому, кто нынче занимался исполнением желаний чиновных барышень, на меня разнарядки не поступило.

— Геродот, — вздохнула я, — зачем ты на себя навий артефакт напялил?

Вопрошаемый вместо ответа дернулся атаковать поцелуями мои ботильоны, но, к счастью, был удержан за шиворот бдительным официантом.

— Выскажу предположение, — Крестовский тоже выпил, графинчик и другая рюмка стояли между нами, закусил лимонной долькой, — что юный отставной корнет таким образом хочет защититься. От кого либо от чего, судить не берусь, но, видимо, опасность признана им настолько серьезной, что предпочтительнее рабом прекрасной чиновницы дни свои влачить. Это при условии, что он действительно сам…

Я обиженно запыхтела, но все-таки спросила:

— Снять артефакт сможете, ваше превосходительство?

— К прискорбию, нет. Природа его силе моей противоречит. То есть я мог бы попытаться, но результат может оказаться для Геродота Христофоровича смертельным.

Герочка всхлипнул и молитвенно сложил руки.

— А если дудку, вторую часть артефакта, кому-нибудь передать или вовсе, не знаю… поломать, выбросить, сжечь, утопить? — предложила я.

— Воспоследует немедленная смерть носителя. Извольте заметить, — шеф кивнул на Зябликова, — мы с вами, Евангелина Романовна, наблюдаем так называемый уроборос, змею, поедающую самое себя с хвоста, символ бесконечного… Впрочем, не важно. При любой вашей попытке избавиться от своей части артефакта, другая его часть продолжит поедание и удавит носителя.

Он разлил коньяк из графинчика, поднял свою рюмку:

— За здоровье присутствующих.

Пить я не стала, порылась в сумочке, извлекла костяную дудочку и принялась дуть в нее. Гриня с душегуба змейку снял, может, и у меня получится. От пронзительных звуков, мною извлекаемых, наверняка пробудились и передохли сразу все змеи на версты окрест, но Герочкина гадина осталась неподвижна.

— Отвратительно, — сообщил Семен, подождав, пока я перестану. — Можем идти?

— А Зябликов?

— Не знаю, будет таскаться за вами.

Герочка заскулил:

— Буду, госпожа! Непременно буду, драгоценная Ева.

Крестовский явственно вздрогнул, но говорить ничего не стал.

— Григорий Ильич… — попробовала я объяснить, что именно так меня на балу у Бобруйского обществу представили, но была остановлена.

— Вот его и попросите с вашими рабами разобраться, госпожа Ева. Он джентльмен ушлый, и швец и жнец, и… на дуде игрец. А уж с тростью…

Шеф фыркнул, опрокинул в себя мою рюмку и раздраженно звякнул ею об стол.

— Ева, — пропел Герочка, — госпожа моя, я ведь сундук ваш в целости доставил, платьица все и сорочечки, и мундирчик, и… Ножек не жалел, хотя они переломаны.

Зябликов выпростал конечность и повертел подошвой из стороны в сторону.

— Молодец, — вздохнула я обреченно. — Слушай мой хозяйский приказ. Садись в коляску нанятую, поезжай к лекарям, пусть они здоровье твое поправят. И пока кости не срастят, пред очи мои чтоб даже не появлялся. И носом займись, а то, право слово, страшила какая-то.

— А…

— А возражать не смей, — подпустила я в голос металла, — мои желания — твой закон. Исполняй.

И уже обычным своим тоном попросила халдея:

— Мил-человек, не в службу, а в дружбу…

Тот с готовностью подхватил калеку под руки, поволок к выходу. Портьеры разъехались, открывая альков. К витринному стеклу снаружи прижимались любопытные физиономии обывателей.

— Надеюсь, — хохотнул Семен, — госпожа Ева от меня поцелуев обуви не потребует.

Это сколько же коньяку он употребил? Я посмотрела на пустой графинчик и сокрушенно покачала головой. Изрядно. Ну ничего, авось по дороге выветрится.

Пережидая отбытие коляски с калекой, пришлось служить целью грубоватых шуток Крестовского. Часть их, касающуюся хлыстов и ботфортов, я вообще не поняла. То есть из контекста, разумеется, могла делать предположения. Но это было вообще не смешно!

Вернувшемуся к нам халдею я отсчитала приличные чаевые сверх, отобрав перед тем портмоне у шефа, взяла Семена под руку, тот все пытался вырваться, чтоб показать на себе «вот такую» кожаную полумаску, ему непременно требовались обе конечности.

— Стыдитесь, ваше превосходительство! — бросила я раздраженно. — Десятый час всего, а вы уже под мухой. Что люди скажут?

Чего они только не говорили, люди эти. Народ наш вообще говорлив. Пока мы с шефом медленно пробирались через торговые ряды к приказу (Крестовский умудрялся по пути флиртовать со всеми встречными барышнями, а также их дуэньями, мамашами и собачками), наслушалась я изрядно. Большинство сходилось на мысли, что-де Цирцея столичная новую жертву опоила и в логово свое волочет для надругательства с изощренным использованием посторонних предметов.