— Помилуй меня, капитан! — воскликнул человек и отбросил саблю.

Отблеск пожара осветил его лицо. Капитан узнал Юрия Отрепьева.

— Что ж, долг платежом красен! Беги.

Отрепьева не надо было уговаривать, благодарно кивнув, он бросился за угол.

…Но не схватки, пусть самой отчаянной, боялся капитан. Он боялся встретить ту, которую полюбил так нежно. Однако он ее все же встретил. Приведя в Сыскную избу связанных Федора Романова и его жену Ксению, капитан увидел среди сидевших на лавке связанных пленников ее. Она сидела в одной рубашке, простоволосая и, склонив голову на грудь, горько рыдала.

Как рвалось сердце Жака, чтобы броситься, утешить, ударом шпаги разорвать веревки. Но он прошел с невозмутимым лицом в следующую комнату, где Семен Годунов уже вел допрос Александра Романова, и доложил, что пленники доставлены.

Потом с тем же невозмутимым лицом он прошел снова во двор и, только подойдя к своему коню, уткнулся в его гриву, сотрясаясь от спазм, перехвативших горло. Привел его в чувство жизнерадостный голос Думбара:

— Эй, капитан, пошли. По-моему, мы заслужили сегодня хорошую выпивку!

Польские послы с тревогой наблюдали в эту ночь за пожаром на подворье Романовых. Были слышны выстрелы, мелькали какие-то тени.

— Что могло случиться? — встревоженно спрашивал Сапега дворецкого. — Ты спрашивал у охраны?

— Они отвечают, что сие им неведомо.

Неведение терзало канцлера. Неужели столь успешно начавшаяся интрига разоблачена? Если Романовы арестованы, не укажут ли они на него? Днем приехал Салтыков, необычайно важный, в бобровой шубе с высоким стоячим воротником и горлатной шапке, которую и не подумал снять, когда вошел в горницу.

Канцлер по чванливому виду царского посланца понял: предположения его близки к истине, однако виду не подал, спросил серьезно, на ломаном русском:

— Что за шум был ночью? Мы не могли уснуть! У кого-то был пожар?

— Тебя это не должно беспокоить! — нагло ухмыльнулся Михайла Глебович. — Просто царь опалу возложил на своих некоторых подданных.

— Я не понимаю, что ты говоришь, — капризно сказал канцлер. — Где твой толмач?

— Толмач Яшка Заборовский приказал долго жить! Да и зачем нам толмач? С Алексашкой Романовым ты ведь без толмача разговаривал!

Взгляды их скрестились — один нагло-утверждающий, другой — колючий, но беспокойный.

— Не знаю никакого Алексашку Романова, — забормотал Сапега, опуская глаза. — И разговоров никаких ни с кем не вел. Знаешь ведь, что твоя стража никого со двора не пускает.

— Знаю, — ухмыльнулся Салтыков, — а теперь будет смотреть еще строже. Чтобы ни одна мышь не выскользнула.

Сапега решил перейти в атаку:

— Как вы смеете так обращаться с посольством его величества короля польского? Мы здесь ютимся в тесноте, вокруг разбросана солома, а если случится пожар? Как на соседнем подворье?

Он кивнул в окно на дымящиеся головешки, оставшиеся от дворов Романовых.

— Если хоть один человек погибнет, король разгневается. Вы что, новой войны хотите?

Оробевши, Салтыков перекрестился в передний угол:

— Береженого Бог бережет. Пусть слуги ваши костры зря не жгут!

Сапега продолжал наступать:

— Когда нас примет великий князь Борис?

— Не великий князь, а царь-государь! — строго поправил Салтыков.

— Наш король не признает его царем, ты знаешь.

— А если король ваш не признает Бориса Федоровича царем, то и переговоры ни к чему!

— Это пусть ваш великий князь рассудит, когда я ему вручу грамоты короля! — твердо сказал Сапега, искушенный в дипломатическом этикете.

Салтыков снова сбавил тон:

— У нашего царя-батюшки ножка болит. Не может он сейчас государственные дела решать, вот поправится, тогда и примет.

— Я прошу передать великому князю, что мы требуем приема! — с холодной властностью заявил Сапега и, не посчитав нужным попрощаться, ушел в другую комнату.

— Ты у меня бы поплясал на дыбе! — сквозь зубы процедил Салтыков. — Вот ужо погоди!

Ни на кого не глядя, он торжественно проплыл к своей карете и отбыл в Кремль.

Поздно вечером канцлер, еще раз перебрав верительные королевские грамоты и сложив их в ларец, сказал дворецкому:

— Пришли ко мне Сынка, пусть почитает мне на сон грядущий.

Дворецкий молча поклонился и, пока шел по лестницам, размышлял:

«Странного какого-то слугу нашел наш канцлер. Бить и орать на него не позволяет, поручений никаких не дает, разве что вот приказывает читать ему иногда. Грамотей, чистоплюй, тьфу. С другой стороны, когда русские во дворе, запрещает ему выходить из комнаты. Что-то тут нечисто. Впрочем, чем меньше знаешь, тем спокойнее. И имени у парня нет, только прозвище Сынок. Может, нехристь какой?»

Сынок, войдя в комнату канцлера, молча поклонился и сел у небольшого столика, где под свечой лежала открытая книга. Канцлер молча наблюдал за юношей. Был он невысок ростом, не по-юношески коренаст, — видно, обладал недюжинной физической силой. Узкий кафтан слуги не скрывал его широко развернутых плеч и сильных рук. Впрочем, одна рука, правая, была длиннее другой, левой, — видимо, вследствие ежедневных, с раннего детства, упражнений с саблей. Кривоватые ноги указывали на привычку больше ездить верхом, нежели ходить пешком. Лицо смуглое, под правым глазом выделялась круглая бородавка. Глаза его, небольшие, серого цвета, становились угрюмыми, когда он молчал, но стоило ему заговорить, мгновенно загорались, выдавая недюжинный ум и темперамент.

— Господин канцлер обещал мне Москву показать, — сказал он насмешливо-капризным тоном. — А что я вижу? Спины холопов? Русского ни одного толком не видел, только в щелку. Это что за важная птица сегодня была? Чистый петух!

— Эта птица очень опасная! — неожиданно мягко заговорил Сапега. — Будь осторожен, Сынок! Сегодня ночью схватили Романовых. Видно, царю донесли о моих переговорах. Неужели толмач предал? На него это похоже. Предавши однажды, трудно остановиться.

— Скучно мне тут! — капризно сказал юноша. — Скорей на волю, на коня!

— Придет еще твой час — по всей России поскачешь. А пока терпи! Лазутчики царя рыскают вокруг. Не дай Бог, если что пронюхают.

— Царь Иван гонялся за моим отцом,{20} ну и что толку? А меня поймать еще труднее!

— Не хвастайся попусту! Лучше почитай мне.

— Опять Четьи-Минеи, — с зевотой проговорил юноша. — Нет чтобы что-нибудь светское, латинских авторов.

— Так ты же латыни не знаешь!

— Выучу. Я к наукам способный. И не говори снова, что хвастаюсь. Это подтвердит мой наставник. Он был лучшим учеником князя Андрея Михайловича Курбского. А тот был известный философ и книгочей!