Я едва заметно тряхнул головой, и он тут же перестроился:

— Мы с тобой действительно только что вернулись из дикого трипа по Полинезии? Помнишь, как мы на паруснике из бананов плавали?

— Да, вкусный был парусник, — ответил я.

Радар посмотрел на меня и пошел под дерево, в тень. Я направился к нему.

— Я спросил Энджелу, кто мог бы пойти с Беном. Глухо.

Я посмотрел на Бена, который оживленно болтал, не вынимая изо рта мешалочку для кофе.

— Фигово, — сказал я. — Хотя ничего страшного. Мы с ним затусим и устроим марафон в «Восстании» или что-нибудь в том же духе.

Тут к нам подошел и сам Бен:

— Вы что, пытаетесь меня не обидеть? Я ведь знаю, что вы обсуждаете трагическую невозможность найти мне зайку к выпускному.

Он развернулся и двинул к школе. Мы с Радаром направились за ним и, беседуя о чем-то, прошли мимо репетиционной, где среди кучи инструментов сидели ребята помладше и болтали друг с другом.

— Почему ты вообще так хочешь туда попасть? — спросил я.

— Блин, это же самый главный выпускной. Это мой последний шанс стать самым приятным воспоминанием какой-нибудь милой школьной зайки.

Я закатил глаза.

Прозвенел первый звонок, то есть до урока оставалось пять минут, и ребята, как собаки Павлова, побежали кто куда, создавая в коридоре суматоху. Мы втроем стояли возле шкафчика Радара.

— Ладно, а зачем ты звонил мне в три утра и спрашивал адрес Чака Парсона?

Обдумывая, что сказать, я заметил, что в нашу сторону как раз идет сам Чак Парсон. Я ткнул Бена локтем в бок и метнул взгляд на Чака. Оказалось, что он счел оптимальным выходом сбрить левую.

— Ни фига себе, — сказал Бен.

И очень скоро я с грохотом ударился спиной о дверцу шкафчика, а лицо Чака оказалось прямо передо мной — восхитительно безбровое лицо.

— На что пялитесь, уроды?

— Ни на что, — ответил Радар. — Не на твои брови точно.

Чак оттолкнул Радара, долбанул ладонью по дверце возле меня и ушел.

— Это ты сделал? — с сомнением спросил Бен.

— Только никому и ни за что не говорите, — велел я им. А потом добавил: — С Марго Рот Шпигельман.

У Бена аж голос задрожал:

— Ты вчера был с Марго Рот Шпигельман? В ТРИ УТРА?

Я кивнул.

— Вдвоем?

Я кивнул.

— О боже, если у вас что-то было, ты должен рассказать мне все в мельчайших подробностях. Напиши курсовую о сиськах Марго Рот Шпигельман, какие они на вид и на ощупь. Не меньше тридцати страниц!

— А мне — рисунок карандашом с фотографической точностью, — добавил Радар.

— Скульптура тоже сойдет, — сказал Бен.

Радар поднял руку, и я почувствовал, что должен дать ему слово.

— Да, также хотелось бы узнать, не мог бы ты написать сестину о сиськах Марго Рот Шпигельман. Вот тебе шесть слов: розовые, круглые, упругость, сочность, податливые и подушки.

— Лично я считаю, — вставил Бен, — что там обязательно должно быть слово чмок-чмок-чмок.

— Боюсь, я такого слова не знаю, — возразил я.

— Это звук, издаваемый моими губами, когда мое лицо оказывается вблизи сисек какой-нибудь зайки. — И Бен изобразил, что бы он сделал, если бы его голова оказалась вблизи груди девушки, хотя в реальности такое было крайне маловероятно.

— Прямо сейчас, — сказал я, — тысячи тысяч американских девчонок передернуло от ужаса, страха и отвращения, хотя они и не поняли почему. Впрочем, извращенец, скажу тебе, что между нами ничего не было.

— Что и следовало ожидать, — ответил Бен. — Я единственный мужик с шарами, который может дать зайке то, о чем она мечтает, и в то же время единственный, у кого нет никаких шансов сделать это.

— Какое интересное совпадение, — сказал я.

В общем, жизнь шла, как и раньше — только я чувствовал себя более усталым. Я-то надеялся, что после этой ночи все изменится, но этого не произошло — по крайней мере, пока.

Прозвенел второй звонок, и мы поспешили в класс.

* * *

Во время первого урока, математики, я чувствовал невыносимую усталость. То есть я уже проснулся квелым, но сидеть в таком состоянии на математике было просто выше человеческих сил. Чтобы не заснуть, я принялся писать Марго записку — отправлять ее конечно же я не собирался, я просто перечислял те моменты прошлой ночи, которые мне особенно понравились, — но даже при этом я засыпал. В какой-то момент ручка просто перестала двигаться, а поле зрения все сужалось и сужалось, и я попытался припомнить, является ли резкое сужение поля зрения симптомом переутомления. Я решил, что, должно быть, да, поскольку я перед собой ничего не видел, кроме стоявшего у доски мистера Джиминеса, ни на что другое внимания уже не хватало. Так что, когда учитель назвал меня по имени, меня это шокировало, потому что в моей вселенной он стоял и писал что-то на доске, а как так получилось, что я его и вижу и слышу одновременно, я понять не мог.

— Да? — спросил я.

— Ты слышал вопрос?

— Да? — снова спросил я.

— И ты поднял руку, потому что хотел ответить?

Я посмотрел на себя — рука действительно была поднята, но я не понимал, как это произошло, я даже едва понимал, как это исправить. Но, приложив значительные усилия, я смог приказать руке опуститься, и когда она справилась с заданием, я наконец произнес:

— Я просто хотел в туалет отпроситься.

Он ответил:

— Иди.

И тогда кто-то еще поднял руку и принялся отвечать на какой-то вопрос о каком-то дифференциальном уравнении.

Я дошел до туалета, умылся, потом наклонился поближе к зеркалу и посмотрел на себя. Глаза были красными, и с этим ничего нельзя было поделать. А потом мне в голову пришла блестящая идея. Я зашел в кабинку, опустил крышку на унитазе, сел, прижался к боковой стенке и уснул. Спал я около шестнадцати миллисекунд, а потом прозвенел звонок на второй урок. Я встал и пошел на латынь, потом на физику, потом наконец настал четвертый урок — время обеда — я пошел в столовку, нашел Бена и сказал:

— Мне надо поспать или что еще, не знаю.

— Пойдем обедать в наш ЗПЗ, — ответил он.

ЗПЗ — это пятнадцатилетний «бьюик», на котором по очереди отъездили все старшие братья и сестры Бена, особой аккуратностью не отличавшиеся, и на тот момент, как «бьюик» попал к нему, он более чем наполовину состоял из клейкой ленты и шпатлевки. Полное имя тачки звучало так: «Загнали, а Пристрелить Забыли», но мы сократили его до ЗПЗ. Работал ЗПЗ не на бензине, а на неисчерпаемом топливе, называющемся «человеческая надежда». Садишься на обжигающе горячее виниловое сиденье и начинаешь надеяться, что тачка заведется, потом Бен поворачивает ключ, мотор делает пару оборотов, как выброшенная на берег рыба — последние тщетные рывки умирающего создания. Тогда ты надеешься сильнее, мотор проворачивается еще несколько раз. Ты напрягаешься изо всех сил, и наконец, все получается.