День стоит яркий, солнечный, слепящий, как будто природа насмехается над измученными, голодными людьми, показывает им всю меру своего равнодушия: вы умрете от истощения, а зимнее солнце будет все так же ослепительно сиять с ледяного небосвода, светить на ваши скрюченные, окоченевшие трупы…

Заканчивается самая страшная блокадная зима, скоро наступит весна сорок второго года, но многие ли ленинградцы доживут до этой весны?

По сверкающему льду Невы во всех направлениях протоптаны тропинки, словно цепочки птичьих следов исчеркали ледяной простор, исписали его своими посланиями. По этим тропинкам плетутся такие же одинокие черные фигурки…

Владимир Васильевич перешел Неву, добрался до Летнего сада. Сад поредел, многие деревья вырублены на дрова. Непривычная прозрачность сада странным образом идет ему, придает строгую лаконичную красоту. Знаменитая решетка цела, но будочек, в которых зимуют статуи, нет на привычных местах.

Сил все меньше, все чаще приходится останавливаться, присаживаться на ступени у мостов, на каменные выступы возле подворотен.

Еще немного…

Вот и Зимняя канавка, Эрмитаж… Дошел!

Возле малого подъезда Владимира Васильевича встречает сотрудница музея. По лестнице, которая кажется непривычно крутой, они поднимаются в бельэтаж.

Пустые, местами разрушенные залы Эрмитажа кажутся неправдоподобно огромными и прекрасными. Мрамор и позолота стен покрыты слоем сверкающей изморози, кристаллами инея, как будто мороз решил внести свою лепту в эту фантастическую, неправдоподобную красоту.

Для довершения нереальности картины все помещения уставлены странными белыми колпаками, похожими на раскрытые зонтики. Это асбестовые колпаки для тушения зажигательных бомб. Рядом с ними – мешки с песком на случай пожара. Под разбитыми окнами – огромные сугробы. Кое-где еще уцелели великолепные розоватые и сиреневые стекла восемнадцатого века, местами их уже заменили огромные листы фанеры и деревянные щиты. Вытекшая из бака вода ледяным озером замерзла на бесценном паркете, и в этом озере отражается великолепие живописного плафона.

Владимир Васильевич плетется по бесконечным музейным анфиладам, хрустя битыми стеклами. В залах царит мороз, в проемы окон врывается ледяной ветер, бросает в лицо горсти колючей крупы. Кое-где на полу валяются сорвавшиеся с потолка огромные люстры.

Наконец Владимир Васильевич выбирает сегодняшний объект, усаживается на ящик с песком и начинает работать.

Работа идет медленно и трудно, пальцы, скрюченные от голода и холода, с трудом удерживают карандаш или уголек, их то и дело приходится отогревать за пазухой.

Сегодня он выбирает рыцарский зал.

Фигуры рыцарей и коней, без доспехов и оружия, обтянутые протертой, местами порванной замшей, беспомощные и уязвимые, кажутся такими же дистрофиками, как он сам, как прикрепленная к нему изможденная музейная сотрудница, как остальные жители окруженного города.

Художник внимательно вглядывается в глубину анфилады, чтобы запомнить всю эту пугающую, ледяную красоту и точно передать ее на бумаге…

Эрмитажная сотрудница что-то говорит и медленно, с трудом переставляя ноги, выходит из зала. Он почти не замечает ее исчезновения, используя падающий в разбитые окна свет, пытается передать на холсте трагический колорит увиденного.

В какой-то момент замерзшие пальцы разжимаются, не удержав уголь. Черная палочка с сухим стуком падает на пол и катится по обледенелому паркету.

Владимир Васильевич с трудом поднимается со своего ящика, делает несколько шагов, наклоняется, шарит по полу руками.

Вместо уголька в его руку попадает что-то другое – маленький металлический предмет. По необъяснимой причине он кажется не обжигающе холодным, как всякий металл на морозе, а странно теплым, как живая человеческая рука.

Художник подносит ладонь к глазам, удивленно разглядывает свою находку.

Это кольцо. Необычное, очень красивое кольцо из странного серебристого металла. Маленький гибкий зверек свернулся кольцом, острая мордочка касается кончика хвоста… пожалуй, это гибкая ящерка… крошечные глаза смотрят упорно и подозрительно…

Впрочем, эта находка мало его интересует.

Нужно завершить сегодняшнюю работу, пока еще не стемнело, пока приставленная к нему сотрудница Эрмитажа не взбунтовалась, не погнала его прочь из музея…

А кстати, где она?

Как вышла из зала, так и не появляется…

Владимир Васильевич машинально сует перстень в карман ватника, чтобы потом отдать его своей провожатой, и возвращается на свое рабочее место.

Отогрев руку за пазухой, снова берется за уголек, наносит штрих за штрихом на шершавый лист.

Рисунок постепенно подходит к концу, приобретает законченность и красоту. Кажется, ему сегодня удалось передать глубокий трагизм происходящего, удалось вложить в работу голод и холод, муки осажденного города и непреходящую красоту жизни…

Начинает темнеть, работать становится все труднее.

Художник складывает листы, закрывает их калькой и прячет в рюкзак. Он поднимается, оглядывается по сторонам – и понимает, что по-прежнему не видит свою сопровождающую.

Это непорядок.

Он встает и медленно, экономя силы, стараясь не поскользнуться на обледенелом паркете, бредет по залам в обратном направлении. Однако, пройдя два помещения, застывает в растерянности.

Вот она, его провожатая, сотрудница музея, которую к нему сегодня приставили. Она сидит на круглом постаменте от эвакуированной скульптуры в позе роденовского Мыслителя, подперев подбородок кулаком.

– Марфа… Марфа Михайловна! – окликает ее художник, с трудом вспомнив имя и отчество.

Она не отзывается.

Он подходит к ней, осторожно трогает плечо в солдатском ватнике… и в испуге отдергивает руку: Марфа Михайловна умерла и уже успела окоченеть, превратиться в статую, в памятник скорби и мужеству…

Владимир Васильевич не чувствует боли, горечи. Вообще почти ничего не чувствует. Слишком многих пришлось потерять за эту страшную зиму, слишком многих по-настоящему близких людей, так что смерть этой едва знакомой женщины почти не трогает душу. Кроме того, у него просто не осталось сил на переживания, все силы уходят только на то, чтобы выжить.

Он думает, что нужно зайти в комнату на первом этаже, где вокруг топящейся печурки сидят музейные работники – закутанные в жалкие обноски фигуры непонятного пола и возраста. Зайти и сказать им, чтобы забрали тело Марфы Михайловны, сделали все, что положено… Заодно выпить кружку кипятку, чтобы согреться перед обратной дорогой на Выборгскую сторону.