Фонвизин находил причину морального падения дворянства в нежелании служить. Императрица могла бы с ним согласиться. Ее правительство на протяжении всего царствования разрабатывало и вводило привилегии, способные удержать представителей благородного сословия на службе. Право есть на серебряной посуде, впрягать пару, четверку или цуг лошадей в карету, высота прически жены и длина ее шлейфа обусловливались чинами мужа. Чтобы поддерживать в обществе уважительное отношение к себе, следовало не покидать должности.

Драматург не считал подобную практику достойной. Дворяне служат, чтобы ездить на паре или носить кафтан, вышитый золотом по обоим бортам. Где же «любочестие»? Для Дениса Ивановича причиной упадка целого сословия — «корпуса нации», как говорил Панин, — было не изменение реальности, неизбежное с течением времени, а личность монарха. Ведь дворянин служит государю. Если государь неистинный, то какая же честь ему служить? Оставляя на себе корону, он развращает общество. «Коварство и ухищрения приемлются главным правилом поведения, — сказано в „Предисловии“. — …Рвение к трудам и службе почти оглашено дурачеством смеха достойным»[103].

Параллель с речами Стародума очевидна. Но не она сейчас важна. Современному человеку непонятно, почему глава государства несет личную ответственность за нерадение каждого поручика или алчность любого судьи. Между тем драматург лишь отразил патриархальные представления, еще живые в тогдашнем обществе: истинный государь в ответе за все, что творится в его царстве. «Всякое попущение — его вина; всякая жестокость — его вина; ибо он должен знать, что послабление пороку есть одобрение злодеяниям».

Такой взгляд просуществовал сравнительно долго. Вспомним знаменитую фразу Николая I на премьере «Ревизора»: «Всем досталось, а больше всех мне». Однако в 30-х годах XIX века стремление монарха отвечать за каждого столоначальника выглядело как анахронизм. А вот в эпоху Фонвизина его открыто требовали.

«Мастерица толковать указы»

Оставалась еще тема, поднятая в «Недоросле» и эхом прокатившаяся через «Вопросы» в «Собеседнике». Дворянская вольность — то есть право не служить — благо или ступень, низводящая в пропасть?

В пьесе имеется примечательный диалог. «Дворянин, когда захочет, и слуги высечь неволен, — восклицает с удивлением Простакова, — да на что ж дан нам указ-то о вольности дворянства?» Ремарка Правдина: «Мастерица толковать указы!» — как будто показывает, что закон имел в виду другое.

Манифест о вольности дворянства 18 февраля 1762 года — ключевой акт царствования Петра III. Он освобождал благородное сословие от обязательной службы. Прежде в награду за ратный труд дворянин получал земельный оклад. Крестьяне служили помещику, коль скоро тот отдавал жизнь царю. Но разрыв одного из звеньев цепи грозил привести к нарушению всей совокупности обязательств. Раз дворянин ничего не должен государю, то мужик — барину.

Наименьшее, что из этого могло получиться, — народные волнения. Они не заставили себя долго ждать. Среди крепостных распространились слухи, будто свобода дворян от службы означает и свободу земледельцев от обязательств перед помещиками[104]. Для правительства Екатерины II это было только началом бедствий.

«У всех дворян велика была радость о данном дозволении служить или не служить, — писала императрица в воспоминаниях, — и на тот час совершенно позабыли, что предки их службою приобрели почести и имение, которым пользуются»[105]. Французский дипломат Л. Бретейль доносил тогда же в Париж: «Русские старшего поколения не одобряют того, что так радует молодежь. Они считают, что дворяне будут злоупотреблять свободой больше, чем ранее они злоупотребляли своей властью над крепостными, и что малейшее волнение в империи превратит ее в Польшу»[106].

Предоставление дворянам права служить или не служить грозило массовым уходом офицеров и чиновников со службы и, как следствие, коллапсом государственного аппарата. В нем просто некому стало бы работать. На 1762–1763 годы пал пик увольнений из армии. Екатерине II пришлось очень постараться, чтобы выправить положение и сделать службу престижной. Действуя по ситуации, императрица не подтвердила Манифест 1762 года, но и не отменила его. Де-факто дворяне пользовались всеми заявленными правами. Но де-юре государыня еще только готовила акт, наделявший русское дворянство правами европейских благородных сословий: и служба по желанию, и почетный уход в отставку, и свободный выезд за границу, и право выбирать и избираться в губернские и уездные органы. Таким документом стала «Жалованная грамота» 1785 года. Ею Екатерина II не только решала важные административные задачи — наполняла местные учреждения гражданскими чиновниками, — но и покупала дворянские сердца. Недаром после Манифеста 1762 года счастливые сенаторы предложили поставить Петру III «золотую штатую». Теперь нетленный кумир Екатерины был изваян в душе каждого помещика.

Кроме сторонников Павла, разумеется. Они продолжали угрюмо бубнить о пользе службы «из чести». Слухи о том, что рано или поздно императрица подтвердит старый манифест, будоражили чиновные круги Петербурга не один год. Судя по следам в «Предисловии» к «Проекту фундаментальных законов», Панин знал о будущем документе и старался заранее объявить его несущественным: «Тщетно пишет он (государь. — О. Е.) новые законы, возвещает благоденствие народа, прославляет премудрость своего правления: новые законы его будут ничто иное, как новые обряды, запутывающие старые законы»[107].

Ко времени выхода «Недоросля» императрица обдумывала необходимость юридического подтверждения прав благородного сословия. Это дало бы ей преимущество перед сыном. И тут на театральном горизонте появилась яркая новинка, в которой Указ о вольности трактовался как отступление дворян от своих коренных обязанностей. «Разве дворянину не позволяется взять отставку ни в каком случае?» — спрашивает Правдин. И получает ответ Стародума: «В одном только: когда он внутренне удостоверен, что служба его Отечеству прямой пользы не приносит». Повторим, так жить уже не хотели, но постоянно одергивали себя: должны.

Удивительно ли, что постановка пьесы прошла с задержками? Удивительно ли, что в следующем, 1784 году автор отправился в путешествие за границу? Благодаря многолетнему покровительству Потемкина Денис Иванович мог чувствовать себя в относительной безопасности. Но в 1791 году светлейший князь умер. И вслед за этим Фонвизина постигли четыре апоплексических удара. Ждал ли он участи Радищева? Прокладывал ли для себя мысленно дорогу в Петропавловку, подобно другому стороннику Павла — Новикову?