Говорят, что впервые он воспользовался одним из них в кабацкой драке у «Липовой тени», где когда-то была длинная, опоясывающая здание бара терраса. Когда он выходил, один из его «должников» бросил ему с террасы на голову стул. Косача увернулся, поймал стул и тут же швырнул его назад, на террасу, оставив полную скатерть осколков на столе нападавшего. Тот поспешил за ним на улицу, но очень скоро его принесли в бар, всего в крови и с ножом в животе. Косача не убежал, напротив, помог его внести, дождался прихода полицейского инспектора и по требованию того спокойно показал свой нож, лезвие которого не было открыто и тем более не побывало в деле. Косача объяснил, что противник напал на него с ножом, что они боролись, упали и тот наткнулся на собственное оружие. Косачу отпустили, но с тех пор, говорят, он всегда носил с собой два ножа, один из которых пускал в ход все легче, быстрее и искуснее, а второй показывал только в случае необходимости. Говорят еще, что он сильно заматерел и только неспокойное послевоенное время спасло его, да и то ненадолго, от серьезных преследований. А потом его посадили на длительный срок.

В это время сына госпожи Руджины, Гргура, на одной студенческой пьянке впервые упомянули в связи с Косачей. Кто-то из наших школьных приятелей заметил, когда зашел разговор о Косаче, что заматерел не только он. «По-своему заматерел еще один из наших — Гргур Тезалович. Он заматерел в своих отношениях с женщинами!»

Сказано было довольно точно. «Гргур, — говорили, — утюжил волосы и особо заботился о языке, на котором общался с женщинами». Это вовсе не значило, что он тщательно подбирал слова, ибо разговоры здесь вообще не самое главное. В обхождении, в движениях, в том, как он отбрасывал и укладывал волосы, как курил, как застегивал пуговицы на шинели, как брал в руки чайную ложечку, во всем этом он непрестанно и намеренно контролировал свое поведение и подчинял все одной-единственной цели. Он прекрасно знал, что этот тайный язык, имевший большой успех сначала в гимназии, а потом и за ее стенами (Гргур быстро оказался в средоточии авантюр и вечеринок и завязал приятельские отношения со студентками и взрослыми женщинами), не остается неизменным. Его, как и моду, каждые два-три года нужно учить заново. И Гргур снова и снова, со страстью и успехом учил его. «В сущности, — говорил он, — мода и ее язык сводятся к одному: в какой мере в определенный момент женщины проявляют себя как „легкий фрукт или тяжелый фрукт“». Временами мода заставляла их, несмотря на истинное положение вещей, выглядеть так, словно можно просто пойти и подобрать их на улице, такими они казались легкими и доступными, хотя никто не требовал, чтобы так было на самом деле. Но вскоре все менялось, и почитательницы моды выглядели куда недоступнее и холоднее, чем были в действительности. Все подчинялось этому закону, между двумя крайностями обращались целые поколения женщин, а вслед за ними и мы, их поклонники, повинуясь общему закону, как повинуются ему украшения, одеяла, краска на лице и цвет используемых предметов… Короче говоря, вышло так, что одна женщина переспала с Гргуром дважды, поспорив, что он не вспомнит, что уже спал с ней, и выиграла спор.

Тем не менее, об этом сравнении Гргура и Косачи мы все как-то забыли. А потом случилось так, что в один вечер Косача (его только что выпустили из тюрьмы) и Гргур оказались с одной и той же девушкой. Она была совсем молоденькая, с маленькой высокой круглой грудью и глубоким пупком, просвечивающим сквозь платье. Она надувала шарики из жевательной резинки, и те лопались у нее во рту. Чтобы обеспечить себе лучший обзор, она легонько дула на один локон на лбу, отбрасывая его с глаз. По неопытности она ввязывалась в сомнительные истории, ни на что не обращая внимания. И этим вечером она отправилась сразу с двумя, пообещав, что ляжет и с тем, и с другим. Осталось только выбрать, кто будет первым. Они шли по Авалской дороге к лесу, напротив кафе «Ковач», и она спросила Косачу, есть ли у него нож. Когда тот, усмехнувшись, ответил, что нет, она вывернула обоим карманы и проговорила:

— Если нет ножа, отгрызи подкладку зубами! — Только тогда они поняли, чего она хочет. Она сама хотела выбрать первого. Косача достал запасной нож и отрезал обоим подкладки на карманах. Они взяли девушку под руку, а она сунула каждому из них руку в карман брюк, и так они продолжили свой путь.

— Ну что, решила наконец? — спросил Косача нетерпеливо.

— Никак не могу. Оба вы тяжеловесы. Не пойму, кто хуже, — ответила девушка.

В этот момент, по причине нервного напряжения или еще почему, Гргур перебросил свои длинные волосы с одного плеча на другое; все его тело, напряженное и готовое, участвовало в этом движении. Оно и оказалось решающим. Одновременно решение приняли и девушка, и Косача. Девушка вынула руку из кармана Косачи и повернулась к Гргуру, а Косача, не успело движение окончиться, испытал к Гргуру острый, как кровь, прилив ненависти. Он улыбнулся, спокойно пропустил обоих в ворота и не мешал им начать. Когда же понял, что высшая точка уже близко, он подошел к Гргуру и прежде, чем тот изверг семя, воткнул ему один из своих ножей в спину.

Эй!.. В лесу белки всегда в два раза дальше от того места, где слышно, как они грызут орехи. Во сне мы всегда в два раза моложе, чем наяву, как та бессловесная женщина, которая, кормя меня грудью, заснула, и ей снилось, что она сосет грудь своей матери. Она проснулась в ужасе, ей приснилось, что наш город Троя сгорит из-за ребенка, рожденного в тот день, когда лошадей выведут пастись, чтобы их оплодотворил ветер. В то время город Троя еще стоял на холмах. С быками-победителями и кобылами мы отправились с Кипра и доили все, имеющее вымя, но до Азии не добрались. В пути нас застал штиль, и корабли уже три недели стояли в стаде тощих парусов. А мы замесили сумрак и ели глазами. «Кто-то нечист и грешен на кораблях», — говорили в Трое. И как только мать рассказала сон, все вспомнили, что укротители парусов в тот день вывели наших кобыл на корму, чтобы они приманивали ветры из Греции. Ветры должны были покрыть кобыл и сдвинуть корабли с места. Но сами кобылы напрасно пускали ветры в паруса. Тогда стало ясно, что рожденный в тот день мальчик виноват в том, что мы не двигаемся с места по воде, и он — тот грешник, из-за которого, по пророчеству, сгорит город. Испугавшись огня, на кораблях, полных помета и горячей земли, бросили троянцы ребенка в море, но корабли все равно не сдвинулись. Тогда они вспомнили, что и я родился в тот же день, только попозже. Меня отдали моряку, чтобы он столкнул меня в море, но он, подкупленный серебряной подковой, тайком спустил меня ночью в лодку, погрузил туда же козу и, привязав ее к корме, пустил нас к берегу и горе Ида. Как только я покинул корабль, подул ветер, и галеры одна за другой двинулись к Азии, к новым берегам. А коза меня кормила, мочилась на меня, и так мы добрались до суши. Там меня встретили стада других коз и нашла бродяжка, из тех, кто может остановить рост бороды и живет, раскрашивая за скромную плату пасхальные яйца и гусиные перья. Она отдала меня пастухам, от которых я получил имя Парис Пастухович Александр, и вырос с ними и стал таким искусным в их деле, что мог бы и скорпионов пасти и бросить камень на расстояние, которого достигал мой голос. Я был так красив, что меня хотели не только женщины и богини, но и козы, и вскоре я оказался вдовцом одной козы. Я никогда бы не узнал, откуда родом, если бы однажды тайком не погнал наш скот в Трою на бой быков и там случайно не познакомился со своей семьей. Я увидел на берегу два надгробных камня, двух строящих город несчастных чертей, которые погружались в пот тем глубже, чем выше поднималась стена. Одного из них звали Пебуш. Он высекал и устанавливал камни, и строилось на земле так, как он этого хотел. Другой, Нептонуш, был морским чертом и повелевал морем. И выходила грязь из моря, и строилось на воде все, как они хотели.