Предсказание Ди Кристины осуществлялось с ужасающей точностью: после его убийства подозрение пало на ближайшего друга Ди Кристины, главу «семьи» Пассо ди Ригано и секретаря Комиссии Сальваторе Инцерилло, у которого Ди Кристина провел свою последнюю ночь.

Сальваторе Инцерилло яростно защищался от обвинений в убийстве, приводя довод, который поверг в замешательство его злопыхателей: он так хорошо знал Ди Кристину, что у него не было никакой необходимости убивать его средь бела дня на улице. Если бы ему потребовалось убрать главу банды из Риези, ему достаточно было, вероломно нарушив клятву дружбы, заманить его в ловушку, а затем уничтожить тело. Это было бы много проще, наделало бы гораздо меньше шуму, да и действовать пришлось бы наверняка, не на улице, к тому же такое убийство имело бы еще то преимущество, что не поставило бы на ноги «сбиров».

Полный решимости отстоять свою непричастность к убийству, Сальваторе Инцерилло решил вынести этот вопрос на рассмотрение Капитула. В конце концов, разве не был Ди Кристина убит, выходя из его, Сальваторе Инцерилло, дома?

— Границы моей территории были нарушены, — заявил он остальным секретарям. — Ди Кристина был убит на территории, которую контролирую я. И в этом же квартале сбиры обнаружили автомобиль, в котором сидели убийцы. Я хотел бы знать, почему все было именно так.

— Ди Кристина был убит по двум причинам, — ответил ему Микеле Греко. — Во-первых, из-за тех неприятностей, которые касаются его территории и «семьи» Риези, во-вторых, потому что он доносил на нас сбирам.

Папа высказался. Его краткая речь заменила официальное сообщение по поводу смерти Ди Кристины. Да будет известно всем остальным членам Капитула: с этим покончено.

Немного позже Сальваторе Инцерилло оказался связан со Стефано Бонтате чудовищным подозрением, которое возникло у него по мере того, как он пытался раскрутить дело об убийстве Ди Кристины. В это дело оказался замешан один из его людей. И был это не простой «боец», а его правая рука, Сальваторе Монтальто, верный друг, настолько близкий, что даже свой загородный дом он построил рядом с домом Инцерилло.

— Я ничего не могу поделать, — сказал Сальваторе Инцерилло. — Монтальто — член моей «семьи». И мне следовало бы убить его, но у меня нет никаких доказательств.

Время дружбы окончилось. Настало время предательства.

Легко можно себе представить то, мягко говоря, угрюмое настроение, которое накатывало отныне на Стефано Бонтате каждый раз, когда он отправлялся в Чакулли в земельное владение Фаварелла на встречи с секретарями Капитула, которые практически единодушно поддерживали Микеле Греко и корлеонцев. Злость Бонтате была тем более велика, что столкновение с корлеонцами имело серьезные последствия для его «семьи».

И хотя в его распоряжении не было никаких заслуживающих внимания фактов, Бонтате был убежден, что Микеле Греко намеренно сеет раздор между его людьми.

Первым знамя восстания поднял его собственный брат Джованни. Снедаемый завистью и злобой, Джованни целыми днями только и думал, как учинить бунт против старшего брата. Цель была очевидна: он стремился занять место главы «семьи». Поведение его также говорило само за себя: Джованни частенько навещал Микеле Греко и корлеонских «бойцов», пренебрегая обществом своего брата и его приближенных. Джованни Бонтате беспрестанно жаловался на публике на плохое обращение и даже притеснения, которым он якобы подвергался в недрах своей «семьи». Время для открытого столкновения еще не пришло, и Микеле Греко посоветовал ему быть осторожным, а Джованни Бонтате, в свою очередь, охотно согнул хребет перед своим высоким покровителем, лелея тайную мечту стать вершителем судеб «семьи» Санта Мария ди Джезу. Что и не замедлило сбыться, если судить по результату выборов главы «семьи» в 1980 году. Стефано Бонтате был формально переизбран главой «семьи», но на этот раз внутренняя оппозиция впервые вышла из подполья. Несколько командиров отрядов не колеблясь открыто выступили против него, всерьез угрожая неповиновением. Добрый Бонтате, кажется, не придал этому особого значения, поскольку после подсчета голосов он всех их снова утвердил в прежней должности, не стал наказывать даже того, кто осмелился высказываться против него открыто. Результат голосования был более чем скромным: всего десять «за».

После тех выборов Стефано Бонтате больше не питал иллюзий и относительно «людей чести» из его «семьи». Он, конечно, понял, что в случае обострения отношений его противникам не составит труда отыскать какого-нибудь Иуду, готового продать своего «крестного отца», правда, за сумму гораздо большую, чем 30 сребреников.

В то время от его собственной «семьи» никакой опасности не исходило: его люди сами по себе и не шелохнулись бы раньше, чем корлеонцы что-нибудь решили. Партия разыгрывалась пока еще в самом Капитуле и в высших сферах «Коза ностры». Для Стефано Бонтате стало необходимым обзавестись новыми союзниками. Вот почему, когда он узнал о том, что в Палермо должен приехать его сокамерник Томмазо Бускетта, который «улизнул» от принудительного надзора полиции города Турина, Стефано Бонтате почувствовал облегчение. Томмазо Бускетта был идеальным союзником: не занимая никаких постов в «Коза ностре», он пользовался в кругах «людей чести» известным авторитетом и уважением.

Когда Томмазо Бускетта приехал в Палермо жарким летним днем 1980 года, он нашел город в сильном возбуждении, задыхающимся от воистину африканской жары и взбудораженным целой серией нераскрытых преступлений, то есть ставшим заложником одного из тех кризисов, разрешить которые может только война.

Едва выйдя из аэропорта Пунта Райзи, Томмазо Бускетта нутром почувствовал признаки безумия, которое вот-вот должно было охватить целый город. Уже сам этот недавно построенный странный аэропорт показался ему наглядным доказательством глупости и жадности людей, которые решили обустроить его на уникальном в своем роде месте, между горой и морем, в узком коридоре, продуваемом встречными ветрами, превращавшими аэропорт в одно из самых опасных мест приземления самолетов в мире.

Все еще пребывая в шоке от посадки, которая, по его мнению, лишь благодаря чуду или неправдоподобной сноровке пилотов не стала приводнением, Томмазо Бускетта заметил в начале взлетной полосы разбросанные строения, благодаря которым аэропорт и назывался международным. Выйдя из самолета, он почувствовал что-то давным-давно позабытое: он ощутил запахи родной земли, которые в сочетании с неярким солнечным светом и мягким воздухом были непередаваемо волнующими.

Палермо, как сказал Леонардо Шаша, — это дверь, которая никогда никому не помешала ни войти, ни выйти. Дверь, которая впустила и выпустила арабов, норманнов, французов, англичан, испанцев и, наконец, итальянцев. Движение было столь интенсивным, что город превратился в причудливое скопление минаретов и готических арок, консолей в стиле рококо, куполов и развалин времен Второй мировой войны, и все это теперь было основательно заставлено конструкциями из стекла и бетона, взметнувшимися ввысь благодаря спекуляции недвижимостью — самому недавнему, но гораздо более действенному оружию, чем союзнические бомбы. Вспоминая о толпах варваров, осаждавших Рим, сегодня говорят о «палермском ящике», обозначая таким образом потрясший Палермо взрыв урбанизации, относящийся к 60-м годам.