— Что у вас общего с этой представительницей мелкой розничной торговли? С этой фашисткой? — возмутился Борис Никифорович по дороге. — Знаете ли вы, чем она доставляет себе средства к существованию? О, вы ничего не знаете. Она продает разбавленный винт школьникам ахматовской гимназии. Впрочем, молчу. Мир лежит во зле.

— Я знаю, — сказала Марина.

— Вы не можете этого знать, — сердито ответил Борис Никифорович. — Вы невинны. Как поживает ваш бессмысленный и благородный сожитель, Тимофей Пустынник, да благословит Аллах дни его и ночи, если они еще чем-то отличаются друг от друга? Как поживает ваша прелестная преступница-аннамитка?

— Тема бросил меня, — сказала Марина, — Кореянка Хо медитирует.

— Медитирует! — сказал Борис Никифорович презрительно. — Что значит — «медитирует»? Что она понимает в медитации?! И что значит — «бросил»?

Марина рассказала.

Борис Никифорович Павканис рассмеялся.

— С точки зрения современной этики, — сказал он, — это чистейший варварский инфантилизм, чудовищный, но вполне случайный, насколько я могу судить. Или, вернее всего, душа даоса, проснувшаяся в бабочке современного студента. Или еще можно так сказать: проба житейских возможностей. Человек — вы ведь знаете, Марианна, безусловно — игрушка стихий. Он ведь вообще-то не монстр, ваш возлюбленный, не маниак, я полагаю?

— Не знаю, — сказала Марина, — он стихи начал писать в последнее время.

Борис Никифорович пропустил это замечание мимо ушей.

— А коли так, — продолжил он, — следует считать произошедшее не более, чем эпизодом. Оно, конечно, от этого лучше не становится, и эпизод сам по себе отвратительный, но вы поверьте мне, Тимофей ваш сейчас еще не так переживает.

— Ничего он не переживает, — возразила Марина обиженно, — я ему только что звонила. Он мне грубостей непереносимых наговорил.

Разговаривая с Борисом Никифоровичем, Марина, сама того не замечая, поддавалась его букинистическому тону и вворачивала, время от времени, какие-то безымянные цитаты, которые сразу же начинали приходить к ней на память.

— Вот как, — сказал Павканис, — упорствует, значит, во грехе. Это не беда. По натуре он человек хороший, а значит,.. — он не договорил. — Хотя, знаете, что я вам скажу, Марианна Этногенетическая, прощать такое тоже нельзя. Вообще, в человеческих чувствах, — подытожил он, — разобраться невозможно.

— А я читала, что возможно, — возразила Марина.

— Где это вы читали? — вскинулся Борис Никифорович.

— В одной книжке, — сказала Марина, — «Разум и его двойник», называется.

Они вошли в просторную парадную, начинавшуюся холлом, на стенах которого еще виднелись не до конца закрашенные следы зеркал, заделанного когда-то камина и сколотых мозаик. По круглой лестнице, обвивавшейся вокруг круглой лифтовой шахты, мимо резных дубовых дверей, чьи филенки кое-где оставались еще матово-стеклянными, кое-где были забиты фанерой, кое-где жестью, мимо окон лимонного травленого стекла, — если вообще хоть какое-то стекло оставалось в массивных оконных рамах, украшенных по верху остатками витражей, они поднялись на третий этаж и присели на подоконник, напротив огромной железной двери, безжалостно вмонтированной в разбитую псевдоготическую лепнину.

— По моим данным, этого мудака убили три недели назад, — сказал Борис Никифорович, кивая на дверь, — так что, надеюсь, нам никто здесь не помешает. Смотрите.

Из спортивной сумки с надписью «Олимпиада-80» он достал потрепанный букинистический альбом и книжку старого журнала. Он раскрыл альбом на коленях.

— Вот, видите? — он ткнул пальцем в литографированный узор: восточный орнамент на лимонном фоне, — каталог Его Императорского Величества завода художественного и промышленного стекла. Вот. Смотрите. Это они сюда стекло ставили.

Марина послушно сличила узор в каталоге с орнаментом на уцелевшем оконном стекле. Они были похожи.

— Теперь смотрите сюда, — торжествующим тоном шпрехшталмейстера продолжил Павканис. — Журнал «Аполлон», выпуск пятый за тысяча девятьсот двенадцатый год. Рисунки архитектора Шехтеля для щукинского юбилейного сервиза. Помещены здесь, между прочим, как полемический пример отсталости художественного мышления. Видите?

— Они одинаковые, — сказала Марина.

— Именно! Именно! Кыш отсюда! — крикнул Борис Никифорович неопределенным детям, которые смотрели на него с верхней площадки. — Именно! — сказал он, понизив голос. — Эти мошенники украли у Шехтеля узор! Понимаете? Просто взяли и украли. Я на них в суд подам.

Он захлопнул свои инкунабулы и сунул их обратно. Из другого отделения сумки он вынул полиэтиленовый пакет, в котором лежал резиновый жгут и шприц, полный кофейного цвета жидкости. Он скинул сюртук и повесил его на витую ручку оконного шпингалета, густо и многократно закрашенную серыми белилами. Он засучил рукав.

— Теперь к делу, — сказал он требовательно, — Давайте.

Марина перетянула ему руку резиновым жгутом выше локтя.

— Куда? — спросила она.

— Боже! — застонал Борис Никифорович, — Марианна Благословенная! Вам ли не знать куда?! Не испытывайте меня, колите!

Марина уколола и сняла жгут. Борис Никифорович смотрел на голую руку. Лицо его неожиданно сделалось старчески-серьезным.

— Ох… — сказал он совсем другим, мягким и сипловатым голосом и огляделся по сторонам новым, понимающим взглядом. — О-о-о… Это, в некотором смысле,.. получше, чем у Кваренги.

Он медленно закрыл глаза. Марина положила шприц и жгут обратно в пакетик и спрятала пакетик в сумку. Треск застежки распилил летнюю лестничную тишину пополам.

— Все, — сказал Борис Никифорович. — Я должен теперь подумать… Идите… Благодарность…

Он прислонился к оконной раме.

Марина спустилась вниз, с трудом открыла огромную дверь и вышла на улицу.

Она перешла на другую сторону бульвара через центральную аллею, где под липами сидели на скамейке неуклюжие безликие алкоголики. Стемнело. Невдалеке, в двух домах от нее, мерцала красно-голубая реклама видеопроката. Марина прошла несколько шагов и остановилась около пожилого нищего, сидевшего на грязной подушке на асфальте. Перед нищим стояла картонная коробка с неразборчивой в темноте надписью на передней стенке. Нищий был в пальто, его седые волосы отчетливо белели в наступивших сумерках. Увидев Канарейку, нищий поднял голову.

— Скажите, — спросила Марина. Она опустилась рядом с нищим на деревянный ящик. Днем на ящике сидел однорукий продавец подержанных велосипедных ниппелей, поношенных непарных босоножек и детских книг с вырванными страницами. Вечером ящик был свободен. — Скажите, что вы почувствовали, когда ваша жена умерла?

— Первая или вторая? — спросил нищий равнодушно.

— Первая.

— Ничего, — ответил нищий.