Он не велел Яшке будить его, в схрон не полез, а завалился, не раздеваясь, в маленькой боковушке и взрывно захрапел. Поднялся с темнотой бодрый, сдержанный.

Вообще, за эти несколько дней с него сошла зимняя схронная желтизна, выглядел Зубр вполне сносно — так и отметил он про себя, уткнувшись в зеркало. А из головы не шла предстоящая встреча с краевым проводником — Хмурым, к которой он уже достаточно подготовился, чтобы выглядеть осведомленным и деятельным.

Еще вчера Яшка доставил из тайников связи «грипсы» с информацией, о чем он доложит Хмурому. Это обстоятельство придало ему покоя и уверенности. Да еще оставалась надежда получить свежие вести от пронырливой Артистки, она обещала.

— Сова вернулся? — спросил Зубр у подвернувшейся Явдохи.

— Туточки, в низочке… Позвать? — При каждом слове, как голубь на ходу, кивала головой Явдоха, вскидывая волосатый, с тряпичным бантиком хвостик.

Увидя вошедшего в боковушку Сову, Зубр поморщился: лохматый, с помятым, немытым лицом, да еще с кривым носом, приляпанным под мощный лоб, тот выглядел уродливо.

— Будь здоров, друже Зубр! — поприветствовал Сова, дернув плечами.

— Здоровьичка и тебе. Садись. Пил вчера?

— Не здесь же оставлять, — не подымая глаз, откровенно ответил эсбист.

— Ну смотри… — с угрозой произнес Зубр — и сразу о деле: — Видел? Докладывай!

— Привел, в схроне почивает. Кра-си-вая! Муська-Муха…

— Что там у Шурки-сапожника, где Муха пряталась?.. Разучился докладывать, что ли, я тебе устрою похмелье красивое! — по-настоящему возмутился Зубр, хотя одновременно его приятно задело растяжное «кра-си-вая». Он слышал о привлекательности чернявой врачихи со сросшимися у переносья бровями и сейчас захотел ее увидеть, принять спасительное участие в ее судьбе — тридцать лет бабенке! Он и дальние виды имел на нее.

Сова подобрался.

— Ночью Шурка вышел ко мне, рожу его не разглядывал…

— Ты не гоношись… — резко, чего-то не досказав, оборвал Зубр. — Докладывай!

— Велел Шурка в сарае подождать, запер меня, урод, а там кто-то стонет… Думаю, пришибли тут кого-то, сейчас до меня доберутся… Чего Сашка меня запер? Наган достал, он безотказный. Рукой стал шарить, а этот как хрюкнет, я и обалдел.

— К чему ты мне это? — помягче спросил Зубр. — Специально нервы колешь? Хочешь, чтобы я подумал, на тебя белая горячка находит?

— Да нет же, друже Зубр, как раз нервишки-то твои и желаю поуспокоить. Надо было бы мне этого порося с собой прихватить…

— Ну будет! О ней говори, — прервал Зубр.

— Привел под крендель, по тихой доставил, не расспрашивая, это дело ваше, хозяйское. Так что, кроме того, что рука у нее полная и мягкая, ничего сказать не могу, некогда было.

— Ну и на том спасибо. В схрон не спускайся, полезай на горище, понаблюдай, обдует там тебя. Артистка вот-вот должна прийти, не мешай. Через два часа уйдем, понял?

…Алекса всхлипнул и с кулаками набросился на Дмитро, когда тот, долговязый, наполовину влез в схрон. Но ударил слегка, а потом ухватил под мышку своего, можно сказать, единственного на белом свете дружка и засуетился, изливая:

— Бросили, думал… а куда я?.. Тут о ума один сойдешь… Есть будешь?

— Давай, — уселся на место Зубра в уголке Дмитро. Его снисходительное старшинство, покровительственный тон в голосе Алекса охотно принимал — без верховодства не знал, куда шаг ступить.

Ради такого случая обрадованный Алекса достал колбасы, припрятанный кусок рафинада, несколько уцелевших, по краям разрушившихся сухарей, извлек опротивевшее изжелтевшее сало, ножом привычным движением отхватил развалистые дольки. Ножу Алекса уделял больше внимания, чем самому себе.

— Как там на людях-то? — поинтересовался он.

— Каких людях? Я не был на них, — очищая с колбасы заплесневелый белый налет, ответил Дмитро. — Тут вроде дома, привыкли с тобой. А там пошикарней, да звуки вроде не те, уши на макушку лезут.

Оба голодно чавкали.

— Куда пойдем-то, мне можно сказать? — решился спросить Алекса и в оправдание любопытства добавил: — Все равно ж скоро выходить.

— Почему же не можно, обязательно нужно, сам Зубр велел сначала обговорить все в закутке, чтоб наверху, когда пойдем, ни звука, кроме условного сигнала для связи. — Дмитро дважды тихо свистнул, потом уточнил: — Ночью далеко слышно, громко не надо.

— Мы что, врозь пойдем, зачем сигнал? — не понял Алекса.

— Не торопись, объясню. Пойдем ночью, проход проверим полем и лесом. Надо прощупать, нет ли постов-засад. Идти будем заходным маневром: то я тебя обхожу, то ты меня. Оторвался, стой, слушай. Не уверен, звук подай. Дальше пятидесяти шагов не делай. Скользи живо, как нож в масле. Не забегай и не отставай.

— Ясно, друже Зубра поведем, — вырвалась догадка у Алексы.

— Этого я тебе не говорил и от тебя выпытывающих слов не слышал… Погоди-ка, — спохватился Дмитро. — А где длинноногая Сорока, ему Зубр велел по шее дать и гнать отсюда с темнотой. Да он смотался, вижу.

— Сбежал, сволочь, одного оставил. Я ему хотел пулю всадить в заднюю мишень, да схрон выдать побоялся. Не нравится он мне.

— Если перебить всех, кто не нравится, мы с тобой одни на миру остались бы, — криво усмехнулся Дмитро.

— Маньку с Панькой еще бы себе оставили, — глуповато хихикнул Алекса, совсем оттаяв.

— Это само собой, — не раздумывая, согласился Дмитро, но немного погодя поинтересовался: — Каких таких Маньку с Панькой?

— Да я так, для складу, какая разница, Танька иль Паранька, я бы их через одну перевешал.

— Что ты так? Мне они плохого ничего не делали, даже наоборот.

— Все они дешевки. Ты разве не знаешь, за что я толстую Фроську посередь села в пузо расстрелял?.. Не говорил тебе? Брательника мово заложила, на хате у нее погиб.

— Откуда ты знаешь, что она продала его? Чекисты у таких на хате не трогают никогда.

— Тронули вот, откуда им было знать, что Трифон той ночью придет к ней. Она ревновала его шибко, грозила.

— Ну, раз грозила, значит, напросила… Собирай-ка харчи, чтоб не шакалить нам, заходить никуда не будем. И соснем давай. Туши свою мигалку.

Труднее занятия, чем сесть написать письмо, а тем более составить донесение, что иногда Артистке доводилось делать, она не знала. Писать она умела, но выразить свои мысли на бумаге коротко и последовательно не могла.

И все же решила лично изложить Хмурому о выполнении его поручения, поэтому быстро вернулась от Варвары домой, заперла дверь и села писать. До темноты оставалось достаточно времени, а раньше в дом Яшки Бибы ей появляться было нельзя.

От одной мысли, что сам Хмурый будет читать и вдумываться в содержание написанного, Артистка трижды начинала выводить слова на страничке из ученической тетради, но каждый раз бралась за новый листок: то написала без должного обращения, то не упомянула, о ком идет речь, то строка поползла вкривь. И уже в сердитом напряжении она наконец сносно вывела первые строки и пошла, пошла, не останавливаясь: