– Захлопни рот поганый, – посоветовала сестра, – и завидуй молча. Каждому свое. Ты – байстрюк, он – князь. – Михаил поднял бровь. – Настоящий, – продолжила Наталья. И, выдержав паузу, закончила: – Трубецкой.

Он застыл, открыв рот и вытаращив глаза. Потом вдруг разразился такой ужасной бранью, что Наталья даже уши зажала. Он схватил ее за плечи, тряс как грушу, тормошил нещадно:

– Наташка, дура, если шутишь – придушу! Точно знаешь или брешешь?

Она перепуганно лепетала:

– Отпусти! Дикарь! Он сам сказал. Отпусти, убьешь!

Он схватил ее в медвежьи объятия, прижал так, что дыхание сперло:

– Сестреночка ты моя дурноголовая, да если это правда! Ты же не знаешь! Это же он в том вагоне был!

– Миша, задушишь!

– Все, все, – он усадил ее обратно, поправил платье, косу, как на кукле. – Послушай спокойно и не перебивай. Это же он, подлец, с коллекцией на Урал ехал, тогда, зимой сорок первого…

– Он говорил…

– Не перебивай, сказал! – гаркнул брат. Забегал из угла в угол, размахивая руками, вспоминая: – Рвануло, я тотчас понял – всего не спасти, сам сгинешь. Чемодан хвать – и драпа. Гори остальное синим пламенем, я свое беру! Бегу меж вагонов, по шпалам, ад кругом, и тут слышу стук, вопли: «Откройте, заело» и всяко-прочее. Заклинило двери, понимаешь? А там сквозь доски уж дым валит. Пожалел я живую душу, открыл – и только бежать, а Князь – это он был, Наташка! – снова в крик: «Товарищ, не бросайте ценности!» Черт меня дернул: он ящики вываливает, я принимаю. Сгоряча и не почувствовал, как спина просела, света белого не вижу. Упал я, ползу, вою, а чемодан-то держу крепко. Тут снаряды пошли рваться, меня волной и накрыло. И все. Очухался – ног не чую, холод лютый. И чемодана нет.

Наталья, не выдержав, закрыла глаза ладонями, головой затрясла:

– Замолчи. Перестань. Вспомнить страшно. До сих пор ночами снится. Погнали беременную рвы копать, под трупы. Изнутри бесится, пинается, а тут – бригада, пьяные, глаза кровью налиты, и меня на мушку: «Лука Введенский кто тебе?» Тогда много народу перебили не разобравшись. И ты – весь в крови, изломанный, седой. И как сообразила, что соврать? А ребеночка-то потеряла…

Михаил сжал ее руки:

– Калошка ты моя любимая, – и тотчас снова завел: – Теперь сама вообрази, ну хотя бы себя на его месте: полный хаос, все горит, куча ценностей без охраны – и под боком твоя собственная, до камушка знакомая церковка. Ну?

– Справедливо, конечно…

– Иное дело, кто ж знал, что фрицы налетят да бомба угодит. Что там, колокольня была?

Наталья бездумно поддакнула:

– Высоченная.

– А теперь учти и то, что Князь, дурачок, и не узнал того, из чьих холодных рук чемодан подтибрил. Я для него лишь папаша твой полоумный, елозит по хуторам, иконочки на хлебушек меняет, за бесценок спустить готов.

– Мишенька, а ну как пустышка?

– Нет, сестреночка, – твердо возразил он, – это версия. А раз так, то есть основания на такой куш рассчитывать… Да что слова? Вот, сама смотри. Разжился тут по случаю.

Михаил выложил несколько бережно сложенных листков. С трудом вчитавшись в текст, Наталья так и ахнула:

– Боже мой, это-то ты откуда взял?

– Да мир-то не без добрых людей, а если добрый еще и жадный – я тут как тут.

Два обычных пожелтевших листа, исписанных корявым почерком, со множеством ошибок. Перед глазами поплыли золотые круги, она зачарованно читала и перечитывала:

– Кипренский, Куинджи, Маковский, Тропинин, Кандинский, Репин… Прохор с Городца, Алекса Петров, Федор Зубов… это то, что в эшелонах сгорело?

– Сие, сестреночка, список того, что по данным ихнего хамского управления по делам искусств значится… понимаешь? Значится сгоревшим в результате налета фашистской авиации, в эшелоне номер четыреста сорок – сорок пять. И что удумали-то, ведь налет-то потом лишь случился. Рвануло до того… ну, неважно. Натурально, полотна, пропитанные маслом, дотла сгорели. А я навстречу в эшелоне, где наше, батино, и иконы, и чемодан мой золотой. Тут и встренулись, тут и рвануло. Ну и не доехали ни до Москвы, ни до Урала ни наш чемоданчик, ни ящички, смекаешь?

Наталья молча кивнула.

– Если хотя бы что-то не сгорело? Если хотя бы что-то успел Князь стащить – оно именно там и должно быть, в заваленном подвале, – подвел черту Михаил, – а ну как, представь, найдем сверх папиного – все наше, слышишь? И тебе хватит, и Сонечке, и даже на приданое.

Восковые пальцы нервно стучали по столешнице.

– И ты доверяешь этим своим пионерам? А ну как донесут? А с ними придется делиться?

– Да брось ты! К чему им? Беспризорники, вечно голодные, да и умом не блещут. Вот пусть они мелочовку осязаемую копают, да и я поищу.

– Прав ты, папенька, неучам-то что, лопатой помахали – получили – отвалили.

– Вот. Они пусть копают дальше, где начали, – по всему видать, ящики с монетой и археологией свалили небрежно, возможно, просто по ступенькам запустили в нижний придел. Бомба аккурат в середину здания попала, прошла до пола, как сквозь масло. Все разнесло.

Наталья хрустнула пальцами, морща лоб:

– Ты о другом подумай: не мог Князь в одиночку все это перетащить. Тяжелое же. Значит, еще кто-то знает, а то и подтибрил уже.

– Во-первых, очень даже мог, если по узкоколейке на дрезине. Можно и в одиночку. Во-вторых, даже если еще кто знает, что с того? Суть не в том, кто знает, а в том, кто раньше доберется. Что там никто не копал – даже не сомневайся. У меня глаз наметанный. Примусь. А уж когда очухается Князюшка или кто там – ищи-свищи. Только ему ни слова, поняла?

– Иначе что? – усмехнулась она, побледнев.

Как ни крути, открытыми оставались вопросы, как отцовские документы попали за пазуху Михаилу и куда делся настоящий сопровождающий папиной коллекции.

– Так и будешь, как навоз в проруби, ни нашим, ни вашим? Ты вспомни: когда жрать было нечего – кто вас кормил? За чей счет по сей день живете? А когда муж тебя лупцевал – и за дело ведь, Наташка! – кто заступился, грех на душу взял? Нечто Князь?

– И все-таки, папенька…

– Все, – отрезал Михаил, широкой ладонью прикрыл ценные бумаги, – прямо отвечай: обещаешь молчать или как?

Наталья не выдержала, отвела взгляд:

– Твоя воля, папенька. Покушаешь с нами?

– Вот и умница. Изволь, поснедаем.

15

– Под повышением производительности обработки на токарном станке понимается выпуск большего объема деталей за меньший промежуток времени при одновременном снижении брака и облегчении труда рабочего…