Зоя сказала, что помещение для школы уже найдено: их общий знакомый Ступин сдавал в аренду несколько комнат, выкупленных в бывшем детском саду, под парикмахерскую, в которой и Леночка, и Зоя, и их мужья стриглись, теперь парикмахерши, поссорившись со Ступиным, переехали в салон красоты поближе к центру. Зоя предложила открыть свою школу в комнатах, где еще стоял дух лаков и одеколонов:

– Ни с кем делиться не надо… все решаем сами… в двух минутах от дома. – Сказала, что сделала себе кабинет и начала водить учеников, долго перебирала имена: – Всего шестнадцать человек… ты их всех знаешь… Я со всем этим одна не управлюсь… давай вместе! Этим должен заниматься не кто-то, кто не знает всей кухни, а мы сами – учителя. Мы сами это должны делать. А до тех пор, пока всякие бухгалтеры будут тобой командовать или чокнутые рериховцы директорствовать, у нас будет безденежье. Всех послать к черту и все сделать самим. Чтоб было четко! Я договорилась: можем снять целых пять кабинетов дополнительно… за смешные деньги…

– Зачем столько? – как во сне, Лена услышала свой голос.

– Сделаем группы для школьников и для малышей.

Мы?

В «Komeet», пока стояли в очереди в ожидании столика, Зоя сказала, что Ирвин выложил очень странные фотографии на своей страничке в ФБ, там он был с какими-то эвенками (где-то в Сибири, странное название местности), в юрте и возле юрты, с оленями, в компании какой-то женщины карликового роста:

– Похожа на инуитку, но может быть и эвенка. Кажется, он с ней живет. Вот человек, уже за шестьдесят, а всюду шатается как перекати-поле, всюду живет с какими-то женщинами. – Резко заговорила о Валентине: – Ну, наша Валька опять улетела в Оман. Хотя с этим англичанином у нее совсем ничего, но она, кажется, этим теперь даже довольна, потому что там все можно получить на каждом шагу, как это было у меня в Египте… – Лена даже вздрогнула, а Зоя как ни в чем не бывало рассказала, что когда они с Аэлитой и еще одной подругой ездили в Шарм-эш-Шейх, ее массажист трахнул во время сеанса: – Я и глазом моргнуть не успела. Никому не рассказывала. Было так стыдно, и самое интересное – внезапно. Я и не поняла, как это так получилось. Ну, не станешь же кричать? Понятно, сама дура. Тебя первую спросят: что ж ты вовремя не остановила? Это как китаянки делают – массаж ног, массаж ног, а потом смотришь, они уже и грудь и лицо массажируют и глазами в двадцать евро на тебя смотрят, а подходили – «массаж zehn euro, nur noch zehn euro». Палец в рот не клади. А потом неужели пожалуешься? Кому? Посмешище из себя делать? Нет уж. Но и носить в себе всё это тоже нельзя. С годами накапливается. Вот тебе первой…

А мне это к чему? – подумала Лена, глядя в ступоре на нее.

После этого внезапного признания как ни в чем ни бывало Зоя говорила обо всем по чуть-чуть, подводя Лену к мысли (как к мосту, по которому она должна перейти на другую сторону жизни), что ей пора принять решение: уйти оттуда, где она временно подрабатывает, перейти к ней, ни в коем случае не поддаваться на провокации Георгия (который всех специалистов перетягивает в свою школу), и самодовольно выпалила, что Боголепов уже согласился.

– Я знаю, что ты его с трудом терпишь. Он такой, – она закатила глаза и нараспев произнесла «сло-о-о-жный», – никогда не знаешь, что при нем говорить можно, а чего нельзя.

– Ну, точно знаю, что нельзя двадцать третьего февраля поздравлять…

– И Девятое мая – тоже пунктик. М-да, тип еще тот. Зато с ним будет намного солиднее. Мужчины нужны. Ты должна это понимать. Хотя бы затем, чтобы казалось, что у нас все надежно. Кстати, мой уже взялся там ламинат постелить, представляешь? Пришел, осмотрелся, говорит, что всегда ужасался полу в этой парикмахерской, Ступин – жмот, говорит. Ну, это понятно, и вдруг: давай ламинат положу… А я ему: тогда уж и стены с потолком покрась. Он: а что, и покрашу! В тот же вечер шкафчики вынес!

Лена сделала вид, будто удивилась, представила ее мужа. Он сильно сдал в последние годы, пожелтел и как-то болезненно осунулся, в нем угадывался старик, взгляд пугающе маниакальный. Лена подумала: «А кто из них мне менее неприятен: Боголепов или Семенов?..» И тут же своего мужа добавила к ним; все они были чем-то похожи, все были обозлены, в меру безрассудны и старели одинаково: блеск отчаяния в глазах; разница между этими мужчинами заключалась только в том, что один из них был ей мужем, его-то и приходилось терпеть больше остальных.

В душе Лена так и не вышла замуж, третьего марта 2005 года для нее ничего не изменилось, она так и не ощутила того, о чем говорили ее подруги, другие женщины, о чем читала в книгах. Как-то на работе – директор устраивал праздник (десятилетие фирмы) – ее спросили: «А ваш муж придет?» Лена осеклась: «Муж?..» – «Ну да, муж придет?» – Она не хотела его приглашать и соврала: «Он не может. Он очень занят».

Скоро десять лет как они вместе, ничего не изменилось: если ее спрашивали о нем, называли «мужем», ей хотелось переспросить: «Кто?»

Человек, который спал в одежде на кушетке с включенным светом и громко играющей музыкой; человек, про которого в газетах писали странные вещи, – ее муж?

Иногда она его не узнавала: приходит домой, а он гуляет в плаще по квартире, как вор, ест котлету, держит ее в руке, как яблоко, холодную, и ест, крошки отваливаются, падают на новый ковер, в другой руке – ее детская фотография. «Послушайте-ка, знаете что?» – говорит он, взглянув на нее как-то странно, так что в солнечном сплетении завязался узел нехорошего предчувствия. – «Что?» – «А вы случайно не были в одиннадцатом детском саде? У меня точно такая же фотография с елки за тысяча девятьсот семьдесят четвертый год». – «А разве мы это не установили еще до свадьбы?» – «Правда?» Он либо забывал, либо придуривался, а многим вещам он просто не придавал значения (никогда не знаешь, слушает он тебя или нет). Они жили в отстраненности (не на людях были на «вы», на людях преодолевали привычку, стараясь быть как все, на «ты», и даже подтрунивали друг над другом, изображая человеческие отношения, которые заменяла искусственность, как только оставались вдвоем), редко смотрели в глаза, редко звонили – предпочитали эсэмэс и имейлы.

Она думает о нем: человек, который не хочет взрослеть, пишет странные письма и носит цветные пляжные рубахи круглый год (ладно в Испании на пляж пойти, но тащить этот хлам домой, а потом ходить зимой в Эстонии по городу – идешь с ним и знаешь – у него под джемпером эта идиотская пляжная рубаха, иногда воротничок выглядывал, и ей делалось за него неловко), панамы, тюбетейки, кепки; человек, который живет в их квартире, как тень: одной половиной в своем измерении – никогда не знаешь, что у него на уме. С ним ни о чем невозможно договориться, он все забывает, слушает тебя одним ухом, соскальзывая в свое беспамятство, а потом с невинным изумлением: «Как?! …а я забыл», – и ты разводишь руками и прощаешь ему в тысячный раз, но ведь хочется разрыдаться: «Ну сколько можно!» Начнет стирку в ванной, а потом бросит, стоит, как цапля, с книгой в руке, забыв обо всем на свете, побеспокоить страшно, и ей приходилось за него достирывать, доваривать супы, выключать им забытые утюги. Он может не прийти домой ночевать, а потом окажется, что он в Хельсинки на каком-то концерте. Иногда исчезает, забыв мобильный телефон, и все, о чем с ним договаривались, катится к черту, или неслышно плавает из комнаты в комнату, оставляя повсюду блокноты, кружки, карандаши, ручки, скрепки, на стены клеит цветные напоминания (отлепившись, они падают – если бы не Лена, они так и валялись бы годами), выгребая из-за шкафа кучи бумаг, она не знает, можно их взять и просто выбросить или нет. Однажды заткнула какими-то пожелтевшими бумагами окно на балконе, чтобы не стучало – и так уже стекло треснуло, а оказалось, что это старая машинописная рукопись. «Слоники, – говорит и тихо улыбается: – Повесть… в девяностые писал… жалко выбрасывать». Она себя почувствовала виноватой и разозлилась: «Так почему в папочку не положить? Повесть свою… Если она так дорога?.. Откуда мне знать, что там за бумажки старые валяются?»