— А вот твой схрон, забирайся, — сказала мне Танина на втором этаже.

С бывшего чердака свешивался бывший потолок. Он свешивался до пола. Я спряталась под потолком, в углу комнаты. Доски висели так низко, что мне пришлось сесть на пол. Хорошо, что Танька дала мне маленький кусок туристского коврика, на нем было тепло.

— Вот мясо, — она протянула мне какой-то пакетик. — Когда Шорох найдет тебя, он должен залаять. Ты ему дай немного мяса. Но только так, с ладони. А то укусит. Не шевелись, пока он тебя не нашел. Поняла?

Мне не хотелось отвечать. Конечно, чего тут непонятного? Ладно, я посижу в этом схроне, не буду шевелиться, дам собаке мяса.

— Долго сидеть? — спросила я.

— Как получится. Как Шорох тебя найдет. Иногда по полчаса сидят, иногда дольше. Посмотрим. Не бойся, в дом никто не заходит. Его почему-то боятся. Не шевелись, не разговаривай, не шмыгай носом. Дыши тихо, почти не дыши.

И ушла. Мне сначала не было страшно. Но вокруг стало так тихо и тоскливо, как будто я переела кислой капусты, а тут еще и во всем мире наступили сумерки. Как только я подумала о сумерках и капусте, так в ту же минуту что-то заскрипело и как будто задышало поблизости. Неизвестность и тьма, тьма и неизвестность под руку все ходили и ходили по дому, сопели и кряхтели. Из-за этих звуков только и оставалось заключить себя в круг, я читала про такие вещи. В кармане нашелся фломастер, он лежал там с весны, никогда не угадаешь, что когда пригодится.

Я старалась рисовать бесшумно, но фломастер скрипел по полу. Уж не знаю, круг там получился или что другое, ничего же не разобрать без света, но я немного успокоилась. Уверена, это самый темный схрон из всех, какие бывают. Если немного наклонить голову и посмотреть на стену, то видно окно. От ветра раскачивается на нем остаток шторы. Мне хотелось вскочить и бегом бежать из этого дурацкого дома, с этой Гурзуфской улицы — кто же знал, что она такая мрачная? Наконец где-то внизу залаял пес — значит, кого-то нашел и очередь скоро дойдет до меня. Потом лай повторился. Еще нашел!

Конечно, двигаться было нельзя, но я подумала, что крутить головой я могу. Тем более что пес был еще где-то на первом этаже. Зря, все равно ничего не видно. Шорох загавкал снова. Я решила, что успею посмотреть в другую сторону. Лучше бы я этого не делала, честное слово. В углу что-то светилось. Яростный зеленый свет был направлен явно на меня. Хотелось крикнуть, и пусть Танька делает со мной что угодно: кричит, смеется — лишь бы пришла. Но кричать не получалось. Я как зачарованная молча смотрела прямо в этот зеленый свет. А он дышал и безотрывно следил за мной. Наверное, это гипноз. Несомненно, гипноз. Вдруг над самым ухом я услышала громкий, нет, просто оглушительный лай. Или это был вой? Я закрыла глаза, но чувствовала: вокруг происходит что-то стремительное. Лаяла собака, со стороны зеленого шипело, потом что-то прилетело или прикатилось мне в ноги, острое и в то же время мягкое. Тут же оно отъехало или убежало куда-то. Пропало. Исчезло. Видимо, на потолок, потому что над своей головой я услышала громкий топот и шипение. По-прежнему лаяла собака над самым ухом. Потом я поняла, что визжу на весь дом. Не раскрывая глаз.

— Тихо все! — гаркнул кто-то во все горло. Не сразу сообразила я, что это Танька, родная наша Танька.

Лай, визг и топот прекратились. Только над головой кто-то все шипел и фыркал. Замолчать-то я замолчала, но вот открыть глаза и посмотреть на мир вокруг не получалось. Что бы увидела я в свете уличного фонаря? Так я сидела и сидела с закрытыми глазами, тянула время.

— Вылазь из своего схрона! — крикнул кто-то голосом Викашары. Почему-то я не верила, что это она. Открыть глаза не было никакой возможности.

— За руки ее тянуть, что ли? — сказал Танькин голос.

И меня начали тянуть за руки. Я не сопротивлялась. Пусть. Я встречу свою судьбу лицом к лицу. Правда, с закрытыми глазами.

— Глаза-то открой, — это был голос Вики.

Я открыла один глаз. Фонарь уныло смотрел с улицы, а шторка трепетала на ветру. Я открыла другой глаз. Вокруг меня стояли статисты. У Танькиной ноги сидел взъерошенный Шорох. На досках, на бывшем потолке, стоял кот. Он шипел, фыркал и сверкал одним глазом. Викашара достала брезентовые перчатки, мешок и подошла к нему. Дальше я не поняла, как это произошло, но кот быстро оказался в мешке. Стремительно.

— Вот так, статист одноглазый, — погладила она его через ткань. Кот только зафырчал.

— Пошли, — сказала Танька.

В темноте и молчании собрали мы свои вещи и пошли. Танька на меня не смотрела. Конечно, обидно: взяла меня статистом, а вся тренировка пошла какому-то коту под хвост. Хотя я, конечно, не виновата, что заброшенный дом оказался не совсем пустой.

— Миньке отнесу, он что-нибудь придумает, — говорила Викашара и гладила мешок. — Вот что значит быть формальным и неформальным лидером в классе. Все сыплется тебе на голову, даже коты.

Это правда: Лешича, сына Зины Ивановны, все слушали, всегда ждали, что он скажет. И он всегда говорил что-то толковое. Мне он помогал разбираться со всякими сложными узлами, Таньке приносил какие-то книжки про собак. Девчонки из одиннадцатого класса завидовали, что он учится у нас, а не у них. Но лучше всего, что он совсем не зазнается. Правильно его называют Минькой — это от слов «редкий минерал».

— А тебе, пожалуй, нужен тренинг, — сказала Вика уже в автобусе. — Да, Тань?

Но Таня по-прежнему не смотрела в мою сторону.

«Ходить по задумчивым улицам окраин, жечь спички, бросать их на землю, думать: „Органика, не страшно. Это не мусор, органика. Спички разложатся“. Смотреть, как они гаснут, как засыпает их снег. Садиться на заснеженные скамейки, голыми руками лепить снежки».

Зачем мне эти спички, эта органика? Бог знает что творилось у меня в голове с самого утра, что в ней вертелось. Явно что-то происходило. А вокруг меня происходил урок русского языка, Зина Ивановна рассказывала что-то, но у меня загорались и гасли спички, и снег засыпал их. Потом вдруг появились какие-то соболя, бобры. «Соболя и бобры добры, не укусят холодной зимой, — вертелось в голове и как будто даже поддувало. — Время такое, хочется все узнать. Или лучше в неведении умереть? Что тебе соболя, бобры, что ты этим зверям? Обогреют холодной зимой, а ты?» На стихи похоже. Какие еще соболя? Я посмотрела в окно, там шел и шел снег — второй и последний этой осенью. Завтра наступит зима, люди наденут шубы из меха, шапки из меха, у кого-то есть унты — сапоги из меха. Все эти теплые вещи согреют их, а я что, действительно? Не обогрею же. Но подумать не получалось, кто знает, куда бы завели меня мысли, а надо было сидеть на уроке, учиться. О чем там речь? Я прислушалась. Зина Ивановна говорила что-то про типы синонимов. Ну что, мы не знаем про синонимы, что ли? Сто лет назад уже выучили все. В голове бобры перепутались с синонимами, шубами и антонимами. Как же тяжело жить в этом беспорядке, прямо не знаешь, куда деваться! «Зайти в маленький магазин за тонкой книжкой, увидеть, что нет света, а у продавцов нет спичек. Они сидят перед свечкой, не понимают, как быть. „Возьмите, у меня осталась одна, зажгите свою свечу!“ — сказать им радостно. Смотреть на пламя, думать о том, что спичка сгодилась на доброе дело».