– Ты, Микитка, и так умом обделен, да и тот, верно, пропил! – сердито оборвал Битяговский. – Машка Нагая нынче хоронится, никуда со щенком своим не выходит. Не пойдет она на Волгу в лодке кататься! А и пошла бы – как к ней там тайно подберешься, на реке-то? Кругом гладь да вода, да видоков тьма!

– А коли кобеля какого с цепи отомкнуть, когда малой во дворе будет? – предложил не менее пьяный Данила Битяговский. – Набежит кобель да и порвет царевича!

Дьяк в сердцах влепил крепкую затрещину по вихрастому затылку своего отпрыска:

– И ты дурак, Данилка, в мать-недоумку, должно быть… Царевич кобелям из дома лакомые куски таскает, они, зубастые, перед ним аж двор хвостищами метут! На тебя кобель обратится, и поделом…

– А ежели змейка-гадюка к царевичу в постелю заползет? – предложил, ни сколько не расстроясь, Данилка.

– Змейку перво-наперво изловить надо! Вот тебя и отправлю ловить…

Битяговский свесил лобастую голову и тяжело задумался, уперев взор в мису с солеными огурцами.

– Ядом вернее всего, – пробормотал он как бы себе под нос. – Но пробовали ядом, до трех раз Волохову Василиску подсылали со склянкой, пряники на поварне покропить… Одного задатка взяла, стерва, из государевой казны по пяти рублев за ходку… То ли сбрехала, старая жаба, забздела и не налила, то ли Годунов яд порченый подсунул, то ли… Хуже всего, дружинушка моя полуумная, вот это третье «то ли»: есть у Нагих верный человечишка, что в ядах сведущ и противоядия знает!

– Не помогает яд, дядя, не берет он щенка царицыного! – в голос зарыдал Никитка Качалов и треснул здоровенными кулаками по столешнице (опрокинулась изрядная ендова с медом). – Оську Волохова, Василискиного ублюдка, гада, своими руками удавлю! Это он все провалил, козел! А еще божился: «Мы-де с маманей к царице да царевичу в покои вхожи, до тела их доступ имеем, что хотим учиним»…

Битяговский вдруг вскинулся, словно сам ужаленный ядовитой змеей, и с силой хлопнул себя ладонью по лбу:

– Оська Волохов!!! Вот он-то и нужен!

– Я и говорю, дядя, давай Оське за лжи его ребра переломаем…

– Заткнись! – оборвал его дьяк, быстро трезвея. – Оську, пока я не скажу, тронуть не моги. Он за нас смертоубийство царицыного щенка устроит. Без всяких ядов и гадюк – под горло его, щенка царицыного, ножиком!

– Как, ножиком, батяня? Ночью? Тайно? – просияв, спросил Данилка.

– Зачем ночью? Днем, прямо посередь двора, прилюдно! – разгораясь своим новым замыслом. – Царевич, сказывают, в тычку играть любит, ножик али свайку[15] в цель кидать… Вот пусть Оська Волохов с ним и сыграет – кормилицын сын как-никак, ему у малого вера есть. Пущай, играючи, спросит: «У тебя, государь, новое ожерельице али старое?», али что еще, чтоб щенок башку-то поднял. А как изловчится, так и ножиком щенка под горло! Мы после скажем, что у царевича падучая приключилась и он сам на земле бился да горлом на свайку напоролся… И так три раза подряд, а лучше – шесть!

– Не поверят людишки здешние… – усомнился Качалов.

– Пусть не верят, главное, что в грамоте все честь по чести прописано будет, – пояснил дураку дьяк. – Пришлет боярин Борис Федорович служилых да чиновных людей на следствие, поверь, на дыбе во все, что угодно, поверят! И видоки нужные найдутся. Оська тот же…

– Батя, а коли забздит Оська щенка царицыного острым пырнуть? – предположил Данилка. – Оська хвастун, да трус, каких мало…

Битяговский встал, прошелся по горнице, словно в задумчивости. Потом доверительно обнял сына за плечи и, уколов бородою, с перегаром зашептал ему в волосатое ухо:

– Ты уж, сынок, сам расстарайся, чтоб не забздел Оська! За ручку белую его возьми, ножик вложи, отведи куда следует да надоумь, что с ним, бесталанным, будет, коли неслух нам. Вот, Микитка тебе поможет, видишь, башкой кивает уже…

– Я не киваю!!! Боюсь я, побьют нас углицкие…

– Не боись… – Битяговский вдруг резко обернулся и хлестко, словно кистенем, отмахнул Качалова под вздох кулаком.

– Бы… ык!.. – только выхрипел тот, страшно выкатив глаза, сверзся со скамьи на пол и стал обильно блевать.

Битяговский-сын, оторопев, уставился на скорую расправу, вытаращась не хуже извивающегося на полу Качалова.

– Теперь разумеете, дружинушка моя немудрящая, что у меня с неслухами бывает? – вкрадчиво провещал Битяговский-отец, – Не таращись, Данилка, окривеешь, – и для верности несильно ткнул сына в око толстым крепким пальцем, тот завыл. – Вам бы не того бояться, что углицкие вас то ли побьют, то ли нет. Бояться вам надо меня: я ведь еще немало опричных забавок в ратях покойного Малюты Лукьяныча Скуратова-Бельского выучил!

– Боюсь, батя, только не бей больше! – простонал Данилка, ощупывая быстро распухавший глаз. – Только что ежели это не царевич, а другой малец будет?! Оська Волохов говорит, они все время меняются!

– Один, другой, какая разница?! Кому Бог судил, тот и сдохнет! – раздраженно бросил дьяк. – Нагие нипочем не докажут, что это не царевич зарезался! Сами в своей паутине и запутаются! Нам что – только бы волю боярина Годунова сполнить да в Москву отписать, что преставился-де малолетний Дмитрий Иваныч. Слово письменное за государственной печатью у нас поважней над человеком будет! Кто правды-то дознаваться станет? Чай на Руси живем…

Пан Ежи Мнишек вел с «московским господарчиком» бесконечный торг. Делили еще не отвоеванную у Годунова Россию: причем Димитру этот торг был, похоже, противен, а пану Мнишеку доставлял редкое удовольствие. Свою помощь претенденту на престол Московии Мнишек оценивал дорого: в случае удачи Димитр должен был передать Мнишекам, то бишь будущей невесте, панне Марианне, Новгород и Псков, а своим сторонникам в Речи Посполитой Северскую и Смоленскую земли. Пан Ежи требовал выплатить ему миллион польских злотых. «Государский сын» соглашался – и, пожалуй, нарочито охотно. Эта излишняя готовность идти на поводу у Мнишеков и Вишневецких смущала многоопытного пана Ежи. Старый лис нутром чуял: Димитр не так-то прост. Пожалуй, из всего обещанного он с удовольствием выполнит только одну вещь: женится на панне Марианне. Приглянулась ему Марыся – это правда, а остальное – в воле Божией.

Своими подозрениями пан Ежи поделился с духовником – пробстом[16] Самборского костела бернардинцев Франтишеком Помасским. Пробст пригласил «московского господарчика» на мессу: Димитр пришел. Смиренно сидел на скамье вместе с остальной паствой и даже крестился не по-гречески, а по-католически, всеми перстами. Принял от святого отца в дар четки и покорно выслушал, как надо читать молитву на розарии. Рядом с «государским сыном» сидела панна Марианна и помогала Димитру понимать службу. Пан Франтишек был удивлен: этот схизматик не выказывал никакого отвращения к Матери Католической церкви и даже обмолвился, что все христиане – братья и он, мол, никогда не понимал, почему христианские церкви враждуют между собой. Последние слова заставили святого отца подозревать, что принц Димитр тайно принял унию.