Нагие Битяговского-младшего да Качалова все-таки пустили: не осмелились выкинуть вон московских служилых людей. А на расспросы их ответили, что, мол, да, есть такой дворовый малец Ванятка, но никто его в царевичево платье не переодевает, нет во дворце такого обычая, чтобы холопов в царское платье рядить. «А где этот Ванька ныне обретается? Покажите!» – потребовал Качалов. «Показать немедля!» – поддакнул Данила.

Но Афанасий Федорович Нагой ответил, что ему недосуг за дворовым мальчишкой следить, болтается где-то, видно. Может, на Волге, а может, еще где. Хотите – сами ищите! Качалов порыскал по горницам, а Данила походил за ним, создавая видимость усердного поиска. Ванятку они, конечно, не нашли. Так и ушли ни с чем.

Кроме Осипа, сынка няньки Волоховой, доносчиков среди угличан не было. Кормилица Арина Тучкова служила царице Марии Федоровне верой и правдой, а прочие дворовые люди считали своей честью и долгом оборонять царевича. Они не лезли в дела Нагих, не наушничали, с дьяком и его людьми в откровенные разговоры не вступали. Если кто из них и видел, что Нагие с матушкой-царицей прячут царевича в дальних палатах, а гулять выпускают Ванятку Истомина в богатом платье, то молчали про то крепко.

Может, кто из угличан и догадывался, что Ванятке придется за царевича пострадать. Но дело это святое – за царскую особу жизнь отдать! Кормилица Арина Ванятку жалела, да и царица-матушка Марья Федоровна тоже немало слез над судьбой мальца пролила. Душа-то безвинная, младенческая! А что поделаешь – царевича еще жальче! Сохранить Димитрия надобно – для России! Сам же Ванятка об участи своей будущей страшной ведать не ведал и считал игру в переодевания и прятки, которую затеяли с ним взрослые, приятной и веселой забавой.

Наступили для Ванятки веселые дни, наполненные интересной и новой игрой: все ему кланялись да с дороги сторонились, иные даже «батюшкой» величали. Одевался он в то же, что и царевич, чисто да красно! Сидел за столом на высоком царевичевом стульце, и служили ему за трапезой кравчий[14] с расторопными слугами. А уж какими яствами баловали мальца – и пряниками в меду, и плодами заморскими сушеными, сладкими, и орешками всякими, и прозрачными желтоватыми сахарами! Потом их же дружку Митеньке, царевичу, в покои кушать носили…

Но забавнее и потешнее всех был странный белесый долговязый человек, которого привез Афанасий Федорович Нагой, одетого в мужицкий кафтан с чужого плеча и зачем-то с обманной бороденкой из мочала. Звали его Еремкой Горшим, а говорил тот Еремка и вовсе смешно: слова корявил, приквакивал да прирыкивал. Шут, верно, подумал было о нем Ванятка, да после скумекал: лекарь, должно быть, иноземец родом. Был он к Ванятке добр, все о здоровье расспрашивал, не болит ли, покушавши, животик, головка не туманится ли (а с чего бы – с таких-то харчей знатных!), заставлял язык показывать да глаза зачем-то смотрел, веки пальцами распялив. Царевича Митеньку он точно так же пользовал и перед едой заставлял обоих мальчиков проглотить какую-то маслянистую горькую водицу из склянки. Очень уж на вкус она была противна, но Еремка Горший им такие смешные рожи при этом корчил да забавные штуки из своего кожаного ларца показывал, что мальчишки только смеялись да пили.

Пить горькую воду аглицкий дохтур заставил и матушку-царицу, и ее братьев. Дьяк Битяговский часто навещал царицу с царевичем и все спрашивал: «Здорова ли Марья Федоровна, здоров ли царевич, не болеют ли ее братья?» И царица каждый раз отвечала: «Все здоровы милостью Божией». Дьяк говорил, что рад этому, но кривился, как от зубной боли. Все ближние к царице и царевичу угличские люди понимали, что дьяк надеется на обратное.

– Берегитесь, my lord, – говорил Афанасию Федоровичу Нагому Горсей. – Если злодзейский человиек Битяговский не сможет отравить принц, будет убивать руками. Бистро, бистро! Пора совсем поменять малшик. Во дворе играть Ванятка. Принц прятать. Always.

Битяговский вскоре действительно перестал справляться о здоровье царицы с царевичем, и хитроумный Горсей понял: пора! Скоро-совсем скоро придет Битяговскому новый приказ из Москвы: если яд не помогает, применить к «щенку Митьке» другие меры. Вот только как выйдет из положения Битяговский: какую новую каверзу придумает он для царевича и его матери? Нагие почти не выходят из кремля, царица посещает только церковь, да и та расположена внутри кремлевских стен. Угличане – на стороне царевича. Как инсценировать несчастный случай? Поджечь кремль? Уронить царевича с высокой лестницы? Нет, слишком топорно. Битяговский с Качаловым придумают что-нибудь еще. А пока пусть во дворе играет только Ванятка в царевичевом платье. А Димитрия нужно спрятать – да так, чтобы никто из чужих не знал!

Для царевича наступили тяжелые, скучные дни. Он не понимал, почему его прячут в тесной и душной комнатке, примыкающей к матушкиным покоям, настоящем схроне, а счастливый Ванятка в богатом платье и с золотым крестом на шее носится по залитому весенним солнцем двору. Иногда царевичу удавалось обмануть матушку и родичей и выскользнуть к Ванятке – поиграть. Но чаще всего Митеньку держали взаперти.

Боярин Борис Федорович Годунов в спину толкал, понукал, торопил, словно коня худого, а для страха расправой грозился – страшна была у него расправа! В простоте же ни слова письменного не присылал: «Свершай-де, дьяк Мишка Битяговский, что тебе велено, а что велено – ты сам ведаешь!»

Еще б не ведать. Маленького царевича Димитрия по любую цену извести. Михайла Битяговский в младых летах и в опричном войске царя Ивана послужил (там-то и высмотрел его Борис Федорович орлиным взором), и на войне побывал – крови не страшился, убийством не гнушался. Страшился иного: царевича Рюриковой крови жизни лишить – слыханное ли дело?! Сам живым с такой службишки не уйдешь… Зачем боярину Годунову лишние языки?

А не свершишь службы сей страшной – еще хуже, Борис Федорович злопамятлив да нравом лют, даром что мягко стелет! Он такое наказание неслуху удумает, что весь род его исчезнет, словно и не был никогда. С чадами, с домочадцами, с домами и всем имотом… А ведь Михайла Битяговский был многосемеен!

Вот ежели бы волю Годунова над царевичем так свершить, как если бы он сам по случаю жизни лишился, тогда иное дело. «Бог судил, боярин Борис Федорович, чтоб было с дитем сим по твоему умышлению, – скажет тогда Битяговский. – Меня прости, ленивого раба, не сдюжил!» Засмеется Годунов и наградит щедро – он сам хитер и хитрость в подручных своих ценить умеет.

Долго Битяговский Михайла да сын его Данилка, да племянник Качалов Никитка судили да рядили, как быть с царевичем, запивая свой страх хмельными углицкими медами. Битяговский и так, и эдак дело поворачивал, но все вкривь и вкось шло, никак не подобраться было к проклятому «царицыну щенку», как со зла да с хмельных глаз начал величать он маленького Димитрия.

– А ежели на воде? – предлагал, не совсем ловко ворочая пьяным языком, Качалов. – Царевич с царицей на лодочке по Волге катались, а лодочка – возьми да обернись…