– Полностью, – быстро ответил Донато.

Она молча кивнула и повела их прочь из прекрасной комнаты, шурша подолом платья по мраморному полу. Маргарите казалось, что перед ней плывет легкое цветное облако.

– Не верится, что ты видел такую красоту и ни словом не обмолвился никому из нас, – прошептала Маргарита по пути на конюшню.

– А я ничего не видел.

– Откуда же ты знал об этих фресках?

– Мне о них рассказали.

– Но кто мог рассказать конюху об этой комнате? Таких, как мы, туда мог пригласить только такой же слуга…

Она умолкла на полуслове, потому что ответ открылся ей во всей очевидности. Она поняла, кто заслужил благосклонность красавицы служанки и кому довелось увидеть эту залу до нее. Презренный малый из Трастевере, предавший подругу, которую во всеуслышание называл любовью всей своей жизни. Маргарита почувствовала, как холодеет кровь в жилах. Она представила Антонио в объятиях той девушки, и земля ушла у нее из-под ног. Для нее не составляло тайны, что Антонио бывает с другими женщинами, но теперь она узрела одну из соперниц своими глазами, и та оказалась настоящей красавицей… Сердце сжалось от боли, наполнилось горечью. Не в силах сдержать слезы, она попыталась вытереть их тыльной стороной руки. Донато прижал ее к груди и гладил по волосам.

– Он мой брат, и я очень его люблю. Только сейчас я согласен с твоим отцом, – говорил он. – Не стоит отказываться от возможности изменить свою жизнь ради мужчины, который никогда не будет этого достоин.

В ее голове царило смятение, лихорадочно мечущаяся мысль все чаще обращалась к тому, что может ожидать ее в другой жизни, за пределами Трастевере.

Неровное мерцание свечей разгоняло мрак по углам библиотеки в узком трехэтажном доме на Виа деи Коронари, где жил Рафаэль. Это святилище, отделанное панелями из золоченого резного дерева, было обставлено тяжелой расписной португальской мебелью, и свечи тут горели в серебряных канделябрах. Всякий раз, когда он возвращался домой поздней ночью, его неизменно встречал всепобеждающий запах льняного масла и пряный аромат тушеного мяса, которое разогревали на кухне. Недавно завершенные картины, которые он хранил дома, манили его сильнее рагу из телятины. Ужин готовила и подавала круглолицая и сероглазая девушка. Она ходила на рынок за провизией, стряпала, накрывала на стол и наливала вино, а перед уходом закрывала ставни, чтобы хозяин спокойно поужинал в полном одиночестве.

Кроме Елены ди Франческо-Гвацци, которая готовила мастеру любимые блюда и следила за порядком в доме, Рафаэль имел еще двоих ливрейных слуг и несколько породистых лошадей, которые содержались в конюшнях Киджи. Он нанимал учителя фехтования и учителя танцев, который показывал ему новые движения паваны, а также личного камердинера. Однако только этот последний, тихий черноглазый юноша по имени Людовико, делил кров с хозяином. В его обязанности входило подавать по утрам чистую одежду, одевать и брить Рафаэля, который по занятости частенько не обращал внимания на отросшую щетину.

Днем Рафаэль принадлежал своим покровителям. Писал для них картины, обедал с ними, шутил, льстил и ублажал. Но здесь, на Виа деи Коронари, он хотел быть самим собой. Даже женщин, временами появлявшихся в его жизни, он редко приводил в свой дом, предпочитая назначать встречи в борделях вокруг Бокка делла Верита, в лабиринте улочек, который называли Борделетто. Ему хотелось хоть иногда побыть пареньком из Урбино, а не великим художником, которым он стал.

Для этого больше всего подойдет небесная лазурь, Рафаэлло. Глаза станут более прозрачными, живыми…

Неожиданно почувствовав присутствие отца, он позволил себе немного углубиться в воспоминания. Густая черная борода, длинные тонкие пальцы, в лунки ногтей въелась краска, решительные темные глаза горят желанием работать. От отца всегда пахло краской и еще чем-то сладким.

– Но папа, почему мне нельзя поиграть с другими мальчиками? Они часто зовут меня с собой. Что, если они перестанут меня звать и у меня совсем не будет друзей?

– Придет день, и все почтут за честь стать твоими друзьями, сынок! Ты же художник, Рафаэль! В этом твое будущее, твоя судьба! Я видел твои работы и уверен в твоем таланте. Не разменивайся на мелочи, и ты станешь таким великим мастером, каким я не смог бы стать даже в своих самых дерзких мечтах!

– Но смогу ли я стать счастливым? У меня нет друзей. У нас нет друзей…

– Искусство заменит тебе счастье. Оно станет твоей жизнью, как стало ею для меня. Только так и должно быть.

– Но что, если мне этого мало? Что, если мне захочется получить от жизни то, что было у тебя с мамой?

– Забудь о любви, Рафаэлло. Дела сердечные только помешают таланту… будут отвлекать тебя от достижения самой важной цели в жизни, как отвлекали меня. Но все остальное, сынок, – признание, горы золота и женщины, да-да, женщины, – все это привлечет свет твоего таланта. Приготовься к славе, которая уже сейчас держит тебя за кончики пальцев! Готовься к ней и хватай ее покрепче, когда придет время!

– Ты хочешь сказать, что любовь кnмаме была ошибкой? – Рафаэль снова слышал собственный голос, задающий этот вопрос, который болезненным эхом откликнулся в сердце. Значит, любовь к ней и мое рождение было ошибкой? Он хотел сказать это вслух, но в четырнадцать лет уже сумел понять, что не готов выслушать ответ.

– Если бы твоя мать не нашла меня, Рафаэлло, неизвестно еще, куда могла забросить меня жизнь и какие заказы мне могли предложить. Может быть, я взлетел бы гораздо выше Урбино…

Тяжелые воспоминания о человеке, жизнь которого была полна горького сожаления… Рафаэль устало опустился в мягкое кресло, обитое красным бархатом с золотой бахромой, и оказался за деревянным столом. Этот разговор и день похорон отца стали самыми яркими и болезненными воспоминаниями о нем. Стремление к славе, громкая фраза, произнесенная в памятный миг, определили всю его жизнь.

Они подталкивали его к одним отношениям и отвращали от других.

Его рука огрубела, тело и кисть онемели, пальцы потеряли чувствительность и болели после целого дня напряженной работы. Массивную, инкрустированную перламутром столешницу перед ним подпирали фигуры четырех львов из черного дерева. Стол стоял на персидском ковре, прикрывавшем темный полированный пол. Рафаэль в полном одиночестве сидел в своей комнате с канделябрами, и гулкая тишина жилища впервые показалась ему невыносимой.

– …И эти глаза, Рафаэлло, такими живыми их умеешь делать только ты! Благодаря им твои картины станут незабываемыми! Глаза и должны быть незабываемыми! Рисуй женщин так, как ты их чувствуешь, и искусство станет твоей любовью, с которой не сравнится ни одна из смертных!

Бездомный кот, которого он подкармливал, вспрыгнул на стол и потянулся возле нетронутого куска хлеба с ломтиком пармской ветчины, прогоняя последние воспоминания. Рафаэль машинально согнал кота, но пушистый гость снова вернулся туда, откуда его выдворили. Сам виноват, подумал мастер. Был излишне мягок с этим паршивцем, когда он впервые пришел к моей двери. Протянув руку, Рафаэль ласково погладил полосатую спину, и кот замурлыкал.