Затем я побежал по скользким полутемным улицам, забираясь все глубже и глубже в незнакомую Венецию в надежде, что мне наконец удастся поплакать по навсегда ушедшей, бедной Шайле. Я думал, что слезы свободно потекут под скрывавшей лицо маской, но снова ошибся. После трагедии у меня не было времени оплакать Шайлу, и я оправдывал себя тем, что ради Ли я должен быть сильным. Вот потому-то я и взялся написать статью о карнавале и сейчас, плутая по заснеженной Венеции, решил дать волю невыплаканным слезам. Но не сумел выжать из себя ни слезинки, потому что дух города подхватил меня вместе с поднимавшимся над водой туманом, тогда как течение в более мелких каналах уже начало стирать лед.

Мимо меня по узкой и предательски скользкой тропе промчалась компания из десяти — двадцати человек, и какая-то женщина схватила меня за руку. Я последовал за ней. Над Большим каналом сверкали огни фейерверков, а эта сирена увлекала меня все дальше в глубь неспящего города. Мы поднялись по лестнице в дом и стали танцевать под песни Фрэнка Синатры из его любовного альбома, медленно покачиваясь среди чужих тел в прокуренной комнате.

Женщина была в маске, но воображение помогло мне представить ее черты до мелочей. В масках все женщины казались знаменитыми красавицами, так что у всех мужчин просто дух захватывало. Женщина, с которой я танцевал, стала задавать мне вопросы по-итальянски. Я и слова не мог сказать по-итальянски, с тем чтобы не выдать свое американское происхождение.

— А-а! — произнесла женщина грудным музыкальным голосом. — Я надеялась, что вы китаец.

— Тогда я китаец, — заявил я по-итальянски.

— А я графиня, — гордо сказала она. — Могу проследить свое происхождение вплоть до двенадцатого дожа.

— Это правда? — спросил я.

— В эту ночь все правда, — ответила она. — На карнавале все женщины — графини.

Исчерпав свой запас итальянских слов, я спросил по-английски:

— А что, маска помогает лгать?

— Маска делает ложь необходимой.

— Значит, вы не графиня, — сказал я.

— Каждый год в эту ночь я графиня. И рассчитываю, что весь мир окажет мне подобающие почести.

Я сделал шаг назад и низко поклонился:

— Моя обожаемая графиня.

— Мой слуга, — сказала она, сделав реверанс, и исчезла в толпе. Я вышел на улицу и направился на запад сквозь сгустившийся снегопад, чувствуя, как мерзнут ноги в дурацких туфлях на тонкой подошве. Хорошенькие женщины, прятавшиеся за лакированными масками, со смехом убегали при моем приближении. Узкие венецианские переулки, способные вызвать клаустрофобию, преувеличивали мой рост, и тень, которую отбрасывала моя фигура, казалась по-библейски гигантской. Рядом с барочным фасадом церкви Джезуити[40]из снежной пелены появилась женщина, одна. Она хихикнула, увидев меня, полузамерзшего и нелепого в этом дешевом костюме, однако не убежала. Мы оба рассмеялись, обнаружив, что, кроме нас, в этой темной части города никого нет.

Женщина была в маске и целомудренно одета во все белое. Она взяла меня за руку и, когда я попытался заговорить, приложила палец к моим губам. Я сделал то же самое: провел пальцем по ее пухлой нижней губе, и она больно меня укусила. Затем взяла меня за руку и торопливо повела по проходам под арками в ту часть города, где я раньше никогда не бывал.

Когда мы вошли в переулок, слишком узкий, чтобы идти рядом, она повернулась, завязала мне шарфом глаза и, рассмеявшись, проверила, плотно ли прилегает повязка. Убедившись, что я ничего не вижу, повела меня по переулку, словно воздушного гимнаста, идущего по канату. Издалека еле слышно доносились звуки праздника.

Я доверчиво пошел за ней, позволив ей провести меня через какую-то дверь, а потом одолев вместе с ней четыре марша узкой лестницы. Мы вошли в комнату, и она сняла шарф с моих глаз. В теплой темноте комнаты я почти ничего не видел, а только слышал шлепанье воды по бортам лодок, привязанных где-то снаружи.

Затем я почувствовал, как ее нагое тело прижалась ко мне, ее рот нашел мои губы, язык нашел мой язык и проник глубоко в рот. Ее поцелуй по вкусу напоминал вино и морскую воду, словно квинтэссенция женского естества. Я целовал ее шею и грудь, а она повела меня к кровати, уложила на свежевыглаженные хлопковые простыни и стала расстегивать пуговицу за пуговицей на моем костюме. Она лизала мне грудь и, мурлыкая, опускалась все ниже. Когда ее губы дошли до пениса, она взяла его в рот и стала совершать быстрые движения языком, подобно пожирателю огня, раздвигая границы между страстью и бурлеском. Ее язык вознес меня на вершины, а затем она вдруг выпустила мой пенис, опрокинув меня на себя. Мы снова целовались, и вкус ее рта изменился, когда я вошел в нее. В тот момент я знал, что она наверняка захочет сохранить анонимность. Не будет никакой церемонии снятия маски. Я вошел в нее с импульсивностью, охватившей меня в ту ночь — ночь, когда секс расцвел, будто дикий цветок в тайном алькове воображения, когда вожделение исторгало хриплые вопли и позволило себе стать первобытным, животным, безымянным, каким оно было в пещерах и лесах при свете огня, когда и слов-то таких, как «огонь» и «тело», еще не было и в помине.

Сейчас, когда гондола двигалась сквозь огни, играющие на воде Большого канала, я пытался вспомнить ту женщину, представить каждое ее движение в этой быстротечной империи чувств, касание ее грудей и ответное прикосновение длинных невидимых ног, страстные вздохи и содрогания в ярком резюме ее страсти. Мы не сказали друг другу ни слова, и сам факт нашего молчания возбуждал меня еще сильнее.

Когда я кончил, мой крик соединился с ее криком, и от этого крика даже языкам стало больно. Изнеможенные и потные, мы откатились друг от друга и снова услышали плеск воды, стук лодок о причал, стон натягивающихся канатов, шум прибоя и собственное тяжелое дыхание, по мере того как остывала наша страсть. Мы лежали рядом в темной комнате, и ее волосы упали мне на грудь.

Ледар прикоснулась к моей щеке мокрыми от воды пальцами:

— О чем задумался?

— Я думал о месте экзистенциализма в современной литературе, — ответил я.

— Врунишка, — заявила она и шаловливо брызнула на меня водой из канала. — О чем бы ты там ни думал, но явно о чем-то приятном.

— О том, как все в жизни меняется, — сказал я.

— Они специально построили такой город, чтобы из него не хотелось уезжать. Правда, Джек? — спросила Ледар.

— Нет, — возразил я. — Они сделали еще лучше. Они построили его так, чтобы ты всегда мог о чем-то мечтать.

— Вся эта красота разрывает мне сердце, — сказала она.

— Венеция — великий путешественник. Она тебя не покинет, — заверил я Ледар.

Из комнаты мне были слышны легкие и приглушенные шаги прохожих. Женщина быстро выпрыгнула из постели, снова приложив палец к моим губам. Она принесла мне костюм и туфли, которые, должно быть, высушила на обогревателе. Когда я оделся, она тихонько подтолкнула меня к дверям, а потом положила мои руки на свое невидимое лицо, словно я был слепым, читающим по Брайлю любимое стихотворение. Затем она надела маску сначала на себя, потом на меня, снова завязала мне глаза шарфом и повела вниз, в снежную мглу.